И наконец настал момент торжества, когда Червячек достал из шкафа и поставил на верстак любовно отделанную шкатулку.
— Идите-ка сюда, — окликнул он подмастерьев. — Вы что говорили? Плотницкий сын, только стропила вязять умеет, только плотничать. А это вам что — стропила?
Подмастерья оглядели шкатулку, покрытую глазурью золотистой политуры, под которой играли темные сучки карельской березы. Хмуро поднимали крышку, проверяя внутреннюю отделку, петли, замочек… Один только Яворницкий заметил злобно:
— Слишком уж блестит. Олифы, наверное, набухал. Потом фанера вся вспотеет.
— Вспотеет? Лучше бы ты вспотел, тогда бы, может, блестел этот буфет. Это называется полировка? — Червячек подошел к буфету Яворницкого. — Этот парень делает лучше. Придется поставить его на более сложную работу.
Щенсный испугался, что хозяин даст ему работу подмастерья. Ведь одно дело шкатулка, а другое — большие плиты для дверей и стенок шкафов, буфетов, книжных полок. После работы он высказал хозяину свои опасения.
— Не бойся, — успокоил его Червячек. — Сперва я дам тебе сделать десять подставок под цветы, потом тумбочки, а потом… Да что говорить. Ты только старайся, как сейчас, а когда чего не знаешь — спрашивай…
Все получилось, как он задумал. Подмастерья налегли на работу, а Зося в благодарность за красивую шкатулку погладила Червячека по увядшему, морщинистому лицу.
В ближайшую субботу Щенсный получил четыре злотых прибавки и наконец написал отцу, что он жив-здоров, устроился хорошо и присылать ему ничего не надо.
Подмастерья пошли с ним на мировую и время от времени открывали ему мелкие секреты мебельного ремесла; ученики предусмотрительно оказывали ему почтение — ведь он, возможно, скоро станет подмастерьем и кто-нибудь из них попадет под его начало. Что же касается хозяйки, то, чем грубее был с ней Щенсный, тем любезнее она становилась.
Воскресные дни Щенсный проводил обычно у Бабуры. Они вместе читали газету, курили, в хорошую погоду ходили на Повонзки, где в тени лип и каштанов были похоронены все Бабуры: далекие и близкие, неудачники и преуспевшие в жизни, был среди них даже один провизор. У каждой могилы Бабура останавливался, изрекал над прахом какую-нибудь сентенцию и продолжал смотр усопших, рассказывая Щенсному, как они жили и какую память оставили о себе. Затем садился на лавочку около своей заранее оплаченной могилы и вслух размышлял о жизни и смерти.
— Это совсем не просто, — говорил он, — прожить жизнь человеком…
Наконец-то у него появился слушатель, он не чувствовал себя одиноким. То же самое ощущал Щенсный — и слушал терпеливо.
В одно из воскресений, проснувшись в своей каморке, Щенсный увидел над собою солнце — какое-то необыкновенное, ненасытное. Он раскрыл маленькое квадратное оконце и полной грудью ловил майский ветер, насыщенный запахом цветов с Повонзок. Пожилой мужчина в жилете стоял на толевой крыше, размахивая тряпкой, и голуби вздымались все выше и выше, растворяясь в синеве, которая сияет совершенно по-особому, когда ты вдруг сообразишь, что тебе девятнадцать и что молодость пройдет — не успеешь оглянуться.
Щенсный выбежал во двор, не заходя к хозяйке завтракать, но она увидела его в окно и позвала.
В квартире Червячеков Щенсный застал по-праздничному накрытый стол: ветчина, холодец, пирог, а в центре — бутылка вина.
— Я не знал, что вы сегодня именинница.
— Ничего, ничего. Садитесь.
Щенсный сел, держа шапку на коленях.
— Дайте сюда.
Она взяла шапку и повесила в передней на вешалку.
— Я устраиваю именины просто так, понарошку. Муж снова куда-то ушел, и я взбунтовалась. Решила тоже развлекаться. И ждала вас, чтобы наконец объясниться. Мне надо вам задать один вопрос.
— Какой?
— Почему вы меня ненавидите?
Щенсный пожал плечами.
— Вовсе не ненавижу. Почему вы так говорите?
— Потому что вы меня избегаете. Не отвечаете… а если ответите, то с каким-то презрением или со злостью — не пойму. Что я вам сделала плохого? Может, я в самом деле плохая, тогда скажите.
В розовом стеганом халатике хозяйка казалась красивее обычного. Она перегнулась через стол в ожидании ответа, полураскрыв влажные вздрагивающие губы.
— Я против вас, хозяйка, ничего не имею. Один раз высказался, потому что еда была плохая.
— А вы заметили, что я исправилась? Готовлю уже не на сале, а на масле. И вчера к ужину были тефтели.
— В самом деле, тефтели.
— Это все ради вас. Мне бы хотелось, чтобы вы меня уважали и… хоть немного любили. Может, выпьем за наше примирение?