— Но у меня нет двадцати пяти злотых.
— А сколько есть? — спросил подошедший «лесник».
— Двадцать.
Начали торговаться, и в конце концов «лесник» заявил, что у него тоже сердце не камень — пусть будет двадцатка.
Щенсный поблагодарил.
— Ей-богу, последние отдаю. Вот посмотрите.
Он наклонился над сумкой, которую Зося держала в руках. Там были остатки еды, завернутые в газету, купальник и пустая бутылка из-под лимонада.
— Считайте. У нас четыре пятерки.
Все складывалось как нельзя лучше: один из подростков стоял поодаль, стыдливо повернувшись к ним спиной, второй чуть поближе, а «лесник» протянул руку за деньгами.
Щенсный выхватил из сумки бутылку и треснул «лесника» по голове. Осколки стекла еще не долетели до земли, как тот уже свалился.
Кулаком в челюсть он съездил второго «шмеля», а когда тот начал падать, подправил с другой стороны. Хотел кинуться на последнего, но услышал только треск ломаемых веток и удаляющийся отчаянный вопль: «Помогите»!
Схватив Зосю под руку, Щенсный бросился бежать из рощи, петляя то вправо, то влево, пока не замелькали огни поселка Рабочая Победа. Они пересекли поле, нырнули в следующую рощу и что есть духу помчались вдоль Млоцинской пригородной ветки до переезда у Гданьского вокзала. К счастью, шлагбаум был поднят, они перешли на ту сторону полотна и только там, у деревянного забора, остановились.
Зося судорожно сжимала лацкан его пиджака. Щенсный чувствовал ее пылающее, потное лицо и дрожь, сотрясающую все тело.
— Не бойся, — успокаивал он, гладя ее по спине, — теперь нас уже не поймают.
Она кивнула, не в состоянии еще произнести ни слова.
— Причешись, напудри лицо, нам надо дойти до трамвая.
Привычная шумная толпа на Мурановской площади, крики торговок, огни реклам окончательно отделили их от Белянского леса.
У витрины скромной кондитерской Щенсный осмотрел свою правую руку. Кожа на ней была содрана и кровоточила. Попросив платок, он перевязал руку и затем ввел Зосю внутрь.
Он заказал чай и два пирожных — на это должно хватить, у него было с собой два злотых с мелочью.
— Какое тебе: сухое или с кремом?
Зося, стуча зубами о стакан, прошептала:
— Щенсный, он, наверное, умер.
— Ну и пес с ним. Не мог же я допустить, чтобы они узнали адрес. Они б потом каждый месяц приходили за «взносом»: «Гоните деньги, не то расскажем мужу…» Не волнуйся. Съешь пирожное — ты, кажется, любишь с кремом? — и возвращайся домой на трамвае. Я тут еще немного посижу и приду через час.
С доброй улыбкой, спокойно он говорил о пирожных, а ведь он убил. Не задумываясь, убил человека, который хотел ее опозорить и тянуть «взносы».
Сложив обе ладони вместе, Зося прикрыла ими, как домиком, его перевязанную руку.
— Вот о таком мужчине я мечтала… Ты стоишь пятерых Цибальго!
Каждый день они покупали газету, ища сенсационное сообщение об убийстве на Белянах. Но ничего такого не было. Прошла неделя, другая, а в газете ни слова о том, что близ Рабочей Победы кому-то размозжили голову бутылкой.
— Крепкая у него башка, — заметил Щенсный, — выкарабкался, а в полицию не заявил. Наверное, ему туда лучше не соваться…
В глазах Зоси он стал героем. Она преследовала его голодным, назойливым взглядом, дождаться не могла встреч наедине.
Однажды ночью она прибежала к нему в каморку. Часов у них не было, а если б и были… Смешно сказать: любовь — и часы!
Щенсный спохватился первый.
— Послушай, он же заметит. Ты здесь уже час, а то и два.
— Не беспокойся. Я ему дала снотворного. Пусть спит, проклятый, век бы ему не просыпаться!
— Не говори так. Он тебе все же муж…
— Муж? А меня они с матерью спросили, хочу ли я за него замуж? Сами все решили.
— Ты могла отказаться.
— Дура была, вот и все. Да мать уговаривала, он, мол, старик, богатый, все мне достанется. А он еще меня переживет! До ста лет скрипеть будет, скупердяй, и ворчать, и следить, как бы я его не обокрала. И еще с ласками лезет — тебе этого не понять. Вам, как петухам, все равно — мила не мила, лишь бы баба… А я… Ты себе представить не можешь, что я чувствую, когда этот слизняк залезает ко мне под одеяло! Дрожит весь, лапищи холодные, дитятку изображает: «Согрей меня, мамуля, поласкай немножко…» Я его в такие минуты задушить готова! Уж лучше б он меня бил. А утром… Знаешь, во сне у него нижняя губа обвисает — наступить можно…
Зося всплакнула, вспомнив свое унижение.
— У меня только и радости что встречи с тобой… А ты говоришь: муж!
Щенсный прижал ее к себе, измученную, проданную богатому мужу. Хотя, в сущности, она сама продалась добровольно… Он ласкал ее, шептал нежные слова, ведь она была бы совсем неплохая, если бы не ее жадность к деньгам… Подумать только, что деньги делают с человеком!