Щенсный пытливо взглянул на Буцека: издевается, что ли? Но тот смотрел простодушно, по всей видимости ничего не зная. Он только вспомнил, должно быть, что Червячеки всегда Щенсного ценили.
— Нет, мастерская — это уже не для меня. У меня сейчас работа общественная.
Буцек подумал и покачал своей крупной головой: не дурак, мол, понимаю.
— Я так и предполагал, что вы пойдете по этому пути… по общественному, — сказал он, понизив голос. — Я в политике ничего не смыслю и не интересуюсь. По-моему, мы и без нее можем за себя постоять. Но если человек ушел в политику от чистого сердца, рискуя собой, то разве я могу бросить в него камень? Не могу. И мы не раз между собой говорили, что, по правде сказать, Щенсного поблагодарить надо.
— За что?
— За урок. Ведь вы первый не позволили, чтобы Червячек вас бил, и потребовали, чтобы нас лучше кормили и не заставляли работать допоздна. Помните тот скандал? «Если не будете требовать, позволите над собой измываться, то он из вас все соки выжмет, сквозь свою центрифугу пропустит». Прямо при Червячеке. У нас тогда от страха поджилки тряслись…
Буцек рассказал, как потом, после ухода Щенсного, ученики все чаще вспоминали его смелость, его слова, как наконец сговорились и взбунтовались, причем не только у Червячека, но и у Савицкого, у Пачулы, во всем квартале, ну и добились своего…
Щенсный слушал одним ухом, лихорадочно думая, как быть? К альбертинам ему идти нельзя, у Буцека там своя мастерская и он всем расскажет, что Щенсный живет в ночлежке… Зося содрогнется от ужаса: «Ведь он мог со мной ночевать, бродяга этакий, какое счастье, что я вовремя от него отделалась…» Зося ворочает большими делами, она и «Декорт» — одно. Она и адвокат Ортман. На них теперь работают надомники, добывая новые денежные купюры, серьги, бриллианты, которые хранятся в золотистой шкатулке из карельской березы. «А я часто беру вашу шкатулку и глажу ее, ее глажу…» С этого ее шепота и ласки все началось. Лучше б он никогда не встречал эту ведьму, не знал, что такое женщина, нежность и голодная плоть!
Он желал ее и презирал и все на свете бы отдал, только бы показать ей, что считает ее обыкновенной потаскухой.
Надо было на что-то решиться. Дальше с Буцеком идти нельзя. Пережидая движение транспорта, они остановились на углу Зигмунтовской и Торговой прямо напротив Виленского вокзала.
— Очень приятно было вас повидать. Не знаю, когда еще встретимся, я уезжаю. Как раз иду на вокзал.
Буцек снова понимающе кивнул — мало ли куда приходится ездить, если занимаешься общественной работой.
— А к вам у меня просьба, — продолжал Щенсный — передайте хозяйке маленький подарок.
Он достал из кармана темную, скользкую, туго сплетенную веревку и протянул Буцеку. Все свое состояние, деньги на жизнь, на крышу над головой он бросал на ветер — лишь бы уйти, держа фасон!
Буцек попятился в изумлении.
— Веревка? Да на что ей веревка? Нет, за такую шутку мне несдобровать.
— Это не шутка. Мне пора, состав, наверное, уже подан… Но ручаюсь вам, что хозяйка будет очень благодарна. Вы только скажите: «От Щенсного на счастье!»
Они попрощались, Щенсный перебежал на другую сторону улицы и смешался с толпой отъезжающих.
Ему и впрямь хотелось уехать куда-нибудь далеко-далеко. Ведь чего он здесь достиг? Кому он нужен, что оставил после себя? Смешно сказать: признательность учеников, которым он случайно показал, что с мастером можно бороться. Вот и все! Ученики выстояли, сдали экзамены на подмастерьев… А он вот стоит у железнодорожного расписания и гадает, как найти в Варшаве укромное место, где можно переспать бесплатно и удобно? Не задыхаясь от вони и чтоб не капало на голову?
Спелое яблоко падает не потому, что его задела птичка, а потому что оно созрело, — написал Щенсный в дневнике. — Моей птичкой оказалась девушка, с которой я проболтал всю ночь на набережной Вислы и которую больше никогда не встретил…
Всего две фразы. И только потом, на основе устного рассказа в комиссии, удалось воссоздать картину этого перелома.
Случилось это в июльскую ночь на набережной Вислы, недалеко от электростанции.
Щенсный сидел в сквере на скамейке, ожидая, когда пройдет полицейский патруль с собакой.
Впереди была клумба с фонарем посередине, сзади — густой кустарник. В этих зарослях сирени он ночевал уже две недели и, только когда шел дождь, прятался в кладовке Шамотульской. Погожие ночи он предпочитал проводить здесь, в зеленой чащобе сирени, где сон был крепким, здоровым, а пробуждение — бодрым, без мучительной головной боли.