Малание вошла в избу, села на скамейку. Родные опустевшие углы казались теперь чужими. Никогда здесь не было такой тишины. Всегда семья, дети, гости — званые и незваные. Ее взгляд упал на ушат, где остывало пойло для коровы. Машинально взяла ведро, чтобы пойти в хлев… Ведро упало из рук. Нет же коровы. Ничего нет; С печи спрыгнула кошка, лениво подошла к своей миске, лизнула — миска пуста. Подошла к Малание, спиной потерлась об ее ноги: накорми, мол, хозяйка. Малание встала, подняла руку к полочке, где хранились горшки с молоком. Не было горшков. Они валялись немытые на столе, на лавке, на полу. Пошла в чулан. Там не оказалось ушата с мороженым молоком, не было рыбы, ничего не было. Вспомнила — она же видела, как все, все тащили в обоз.
Единственное, что осталось, — это немного картошки в подвале да ушат рыбы далеко в лесу. Надо бы сварить обед. Она хотела спуститься в подвал за картошкой, но передумала, поднялась на печь, легла. Всю жизнь она готовила обед для семьи, для детей, для чужих. Теперь никого не осталось. А готовить только для себя? Зачем? Вот она жизнь: казалось, весь мир пылает оранжевым пламенем пожаров. Теперь, когда она стала никому не нужна, силы покинули ее. Так тяжело было залезать на печь, так тяжело протянуть руку за шубейкой, чтобы накрыться…
К вечеру начал пробирать холод. Надо бы затопить печь. Но тяжело спускаться, да и зачем? Камни родной печи еще согревали ее.
Сон не шел. Кромешная тьма, только угасающие пепелища иногда бросали в окно желтые блики. Потом и они угасли. Когда Малание с мужем строили этот дом, Васселей и Алексей уже помогали таскать мох, а Рийко лежал в люльке под березой. Как сладостно вспоминать все это, но почему же так тяжко на сердце, почему нет сил повернуться…
Дом все больше и больше заносило снегом, он становился безжизненным, как и вся сожженная деревня. Только торчали трубы от печей. Лишь одна избушка еще осталась в деревне, по утрам там курился дымок. Это была избушка Окахвие. Ее даже сжечь поленились, пока сама Окахвие пряталась от солдат «царя Карелии».
Через несколько дней Окахвие, считая, что Малание угнали вместе со всеми, решила все же взглянуть, как там дом ее подруги. Быть может, переселиться ей туда, чтобы охранять добро, если что осталось.
Окахвие пошла, отгребла снег на крыльце. Входная дверь открылась.
Малание лежала безмолвная, холодная. Холодная, как вся комната. Только ошалелая кошка с мяуканием выскочила из комнаты, когда Окахвие открыла дверь…
В Карелии не стало еще одной матери.
Перевод Э. Тимонен.
ЛЕСНАЯ ФЕЯ
Промежутки между длинными ночами были почти незаметными. Лишь изредка проглядывало зяблое солнце и сразу спешило скрыться за лесом, а часто вообще не показывалось. Короткими днями не переставая шел снег, неделями бушевали метели.
Маленькая деревушка у самой границы, казалось, спит и спит, как медведь в берлоге. Редко в ней можно было заметить признаки жизни. В ясную погоду из трех избушек по утрам струился дымок. Иногда виднелись следы людей, идущие от домиков к проруби у берега реки, в метель они быстро исчезали. В двух пустующих домах окна без стекол смотрели на зимний пейзаж зловещими черными квадратами.
Пограничная застава располагалась на высотке в трех километрах от деревни. Низкий бревенчатый домик спрятался среди густых молодых сосен и сугробов. Его можно было обнаружить, лишь очутившись с ним рядом. В ясную погоду зоркий глаз мог бы рассмотреть недалеко от домика на вершине могучей сосны небольшую площадку наблюдателя. От домика шли три лыжни — на север, на юг и в деревню.
Это было в начале 1923 года на севере Карелии, год спустя после окончания гражданской войны.
Бушевала вьюга. Железная печка была накалена докрасна, а у дверей нельзя было сидеть без шинели и валенок. С потолка свисала семилинейная керосиновая лампа, тускло освещая нары и узкий проход между ними. Группа красноармейцев, патрулировавшая по южной контрольной лыжне, вернулась в назначенное время — двадцать ноль-ноль. Потные и усталые пограничники доложили начальнику, что ничего подозрительного не обнаружили, поужинали и легли спать. Северная группа обычно задерживалась. Она патрулировала на таком же расстоянии, как и южная, по ее путь лежал через несколько озерков и болот, где лыжню заметало снегом сильнее, чем в лесу.