Старик, или просто дядя Петри, как его все называли, заметив мое любопытство, хотел было подробно рассказать мне о каждой корове. Но меня интересовало другое:
— А как у вас тут работает зоотехник Севрикова?..
— Нина Николаевна? — переспросил старик, и глаза его потускнели.
— Да, она. Как с делами управляется?
— Не знаю, дорогой товарищ, как тебе и сказать. Тяжело ей тут.
— То есть почему? Условия у вас, что ли, плохие или как?
— Смотрите сами, — старик обвел рукой вокруг. — Но не в этом дело.
— А в чем?
— Не знаю, дорогой товарищ, не знаю. В чужую душу не заглянешь… Может, хотите посмотреть кормокухню?
— Но свое дело она знает? — не отступал я.
— Не нам судить. Я три класса окончил, а она… Ей виднее, как там по-ученому за коровами ухаживать. Мы своим умом… Мне вот уже седьмой десяток, четыре войны прошел… Так как насчет кормокухни?
Не хотел дядя Петри говорить о зоотехнике, но я настойчиво возвращал его к этой теме, и он говорил, глядя в сторону:
— Не любит ее начальство, и она на всех нас без души смотрит, будто мы ее обидели. Все молчит, будто все ей чужие. — И, по-видимому, чтобы отвлечь меня от неприятного для него разговора, предложил: — Не хотите ли молочка? Мы это мигом…
— А где бы мне с ней встретиться?
Старик, словно нехотя, окликнул одну из скотниц:
— Сбегай за Ниной Николаевной. Только не говори, что товарищ из газеты спрашивает… А то не придет, — пояснил он мне.
— О ней уже писали?
— Как не писать? И в районной, и в стенной… И теперь в красном уголке висит газета с картинкой: лежит наш зоотехник на диване, прохлаждается, а коровы морды в окно сунули и кричат ей: «Иди к нам, мы ждем…» Обидно ей, ничего не скажешь.
Скотница возвратилась с девушкой, с которой я сегодня прошел три километра до правления колхоза и столько же обратно.
— Дядя Петри, что нового? — спросила она негромко.
Мне почему-то думалось, что зоотехник, которая не хочет, как я понял, работать в колхозе, должна быть модницей с накрашенными губами, с маникюром. А передо мной стояла простая девушка с широким лицом, немного вздернутым носом, каштановыми волосами и большими печальными глазами. И какая она маленькая и хрупкая! Как ей трудно, должно быть, ходить по плохой дороге!
Старик усердно подмигивал мне: дескать, это и есть зоотехник, буду ли я с ней разговаривать? Я отошел — пусть они занимаются своим делом.
Дядя Петри озабоченно сообщил Севриковой, что ночью отелилась корова. Теленок нормальный, а корова не может подняться и жалобно мычит.
— Что-то надо делать, Нина Николаевна…
— Пойдем, посмотрим. — Она подошла к корове, осмотрела, погладила и сказала: — Надо вызвать ветфельдшера.
Скотницы переглянулись: ученая, а без фельдшера не может.
— Я сама позвоню ей, — сказала Севрикова и вышла.
— А где телефон? — спросил я у старика.
— В правлении.
Значит, ей опять предстоял путь в шесть километров. Я вспомнил о загадочном отчете, за которым она ходила утром, и спросил у дяди Петри, что это означает.
— Отчет о работе молочнотоварной фермы, — пояснил старик. — Я, видишь ты, малограмотный, а зоотехнику председатель не доверяет. Сами там составляют.
Вскоре на дороге показалась двуколка. Резвой лошадью правил мужчина средних лет в полувоенной форме. Черная шинель была накинута на сиденье.
— Наш председатель, — сказал дядя Петри.
Председатель остановил лошадь. Я подошел к нему, поздоровался и назвал себя. Он предложил проехать с ним в правление.
— Хочу познакомиться, как у вас тут… — сказал я неопределенно, когда мы выехали за деревню.
Председатель испытующе посмотрел на меня и заговорил:
— Это хорошо, ознакомитесь и напишете. А то был у меня тут корреспондент из районной газеты, осматривал все, допрашивал меня целый день, а потом пристал: пиши. Я ему говорю: «Что ты, братец, — целый день меня мучил, а теперь я же и писать за тебя должен! Дудки».
— А почему же не написать?
— Некогда мне. Все на мне одном лежит.
— Людей мало?
— И то верно. А из тех, кто есть, опереться не на кого. Все сам. Никому доверить нельзя.