Ты хочешь спросить, а как же с делами колхоза, в котором я была, как добилась правды? Милая, милая Олечка, все так и осталось. Ты не узнаешь меня? Да, да, Олечка, не сумела я бороться. Если бы ты была на моем месте, ты бы не остановилась на полпути. О нет! Тебя-то я знаю. Попыталась я, это верно, добиться правды. Пошла на прием к Толванену. Думаю, расскажу все, он же введен в заблуждение. Принял. Не поднимает головы от стола, спрашивает, как моя фамилия. Севрикова, говорю. Та ли Севрикова, спрашивает, которую критиковали на собрании? Я его обрадовала: та самая! Так что же вы хотите? — спрашивает. Я начала говорить, не помню как, но очень путано, волнуясь. Конечно, до него ничего не дошло. Он слушал, слушал, потом перебил. Начал медленно, с расстановкой, обстоятельно рассуждать о значении критики. (После я проверила — он наизусть читал выдержки из последнего издания «Философского словаря».)
Потом не было ни одного районного совещания, чтобы мою фамилию не склоняли. В райисполкомовской стенной газете — карикатуры на меня. Какие только поручения ни дадут, все у меня из рук валится, ко всему придираются — и справедливо, и по инерции.
Послали меня в колхоз. Очень обрадовалась, но преждевременно. На первом собрании колхозников председатель сказал: «Как нам помогают районные руководители? Очень плохо! Вот послали к нам зоотехника. Знаете ли вы, уважаемые товарищи колхозники, кто она такая? Вот характеристика и вот письмо, с которым она приехала». И знаешь, милая Олечка, какое письмо он прочитал… Я пришла на собрание с одной девушкой, которая работает на скотном дворе. Сидели рядом. И вдруг она отодвинулась от меня и посмотрела, как на прокаженную. Я крикнула: «Все это вранье!» И сама заплакала. А кто же верит слезам!
Милая, милая Олечка! Не знаю, как буду дальше жить и работать в этом колхозе. Очень трудно. А ведь и тут, рядом со мной, живут хорошие люди, но гордость ли или не знаю что мешает мне подойти к кому-нибудь, а ведь как хорошо было бы бросится на шею доброму человеку, рассказать все, просить помощи…»
Когда я прочел письмо, Ольга Ивановна спросила:
— Ну как, понимаете вы ее?
Письмо меня тронуло, и мне захотелось взять его с собой, чтобы пристыдить руководителей района.
— Нет, я не отдам письма, — сказала Ольга Ивановна. — Мне оно нужно самой, очень нужно.
— А скажите, кто же все-таки ее отец?
Она посмотрела на меня строго, потом сказала подчеркнуто сухо:
— Ее отец — директор нашего института. Но вы его лучше не троньте. Он не искал для дочери легкой жизни, не оставил ее в городе, хотя она имела на это все права — она отличница и могла бы хорошо учиться в аспирантуре. Учтите: все мы, сотни выпускников института, где бы мы ни были, будем ее защищать!