– Ну что ж, в прошении о принятии коммунистической идеологии Давиану и коммунистам отказать. – Холодно и официально проговорил Мицелий.
– Протестую! У меня есть ещё одно заявление! – внезапно и недовольно закричал Давиан.
– Если это касается идеологии, то нет, – Уже грозно и не довольно ответил Мицелий.
– Это по другой теме, – Немного грузно и поникши, припустив голову вымолвил Давиан.
– Тогда можно.
Давиан вновь подошёл к микрофону. Только выражение его лица стало мрачным, а глаза выражали злобу, нежели фанатизм.
– Я предполагал, что всё так будет и поэтому, я, от коммунистического меньшинства, руководствуясь «Конституцией», где говорится о добровольном выходе из Партии, заявляю, что мы выходим из этого объединения. Да, мы создаём собственную Коммунистическую Партию, с индивидуальной и неповторимой структурой. Мы отделяемся и становимся суверенным образованием. Отныне, наш штаб будет расположен на западе этого здания в блоке С.
Зал взревел. Все начали кидаться в Давиана взаимными обвинениями. Его соратники стали его защищать. Всё смешалось в один протяжный скандальный гул.
– Ты предал наши идеалы. Ты отступник! – крикнул ему кто–то из Пленума.
Отступник. Это слово ярче всех прозвучало в сознании Габриеля. Давиана заклеймили отступником лишь за то, что он, руководствуясь «Конституцией» решил создать свою партию, но здесь крылось нечто более глубокое, чем можно было представить. Габриель смотрел на Давиана, который купается во всём этом безумии, рождённым им самим. В его глазах играло нечто ужасающее, что можно было только представить, складывалось такое ощущение, что он просто упивался всем этим, в том числе и полученной властью.
Габриель предположил, что в нём проснулась старая зависть и жажда власти и сейчас он её воплотил. Да, сегодня, Давиан пресытил свой голод по власти и утолил жажду по управлению. Теперь у него будет своя партия.
– Что ж, раз ты решил отделиться…– Было начал говорить Мицелий под медленно стихающий гул людей, но вдруг зазвонил телефон.
– Да. Это точно? Я тогда сообщу. – Сказал в телефонную трубку председатель. – Братья, однопартийцы. У меня судьбоносная новость. – И приостановившись дрожащим голосом, чуть ли не проваливаясь в шок, вымолвил юноша. – Революция началась.
Эта новость вызвала просто фатальный взрыв в зале. Все сидящие неистово взорвались целой бурей эмоций, которую только можно было представить. Зал наполнился вихрем самых разнообразных чувств, что только существовали в душе человека. Кто–то ликовал, кто–то радовался, а кто–то заплакал от переполняющих эмоций и долгого ожидания свободы. Никто не мог поверить, что они увидят свободу на своём веку.
Но все просто моментально забыли про раскол, который только что случился. Все забыли про Давиана и его новоявленную партию. Мицелий сделал ещё пару манипуляций с неким пультом и экран, который был прямо за сценой активировался.
– Сейчас свою речь скажет нам вестник свободы, гегемон революции и просто Лорд-Магистрариус. – Благоговейно вымолвил Мицелий.
Зал замер в ожидании речи того за кем они собирались пойти на штурм дворца тирании. Люди ждали, когда их направят, прям в сердце деспотии, когда они её попрут и возьмут своё. Свои права и свободу.
Экран медленно засветился, и прозвучало приветствие, за которым и последовала неистовая и огненная речь. Она была обращена к тем, кто не прожил и половины жизни, чтобы давать свои оценки жизни, но юношеский максимализм, кипевший в юных душах, неистово кидал этих парней и девушек на передовую переворота, который изменит Рейх так, его мало кто узнает. Его речи были переполнены популизмом и помпезностью, на который и повелись неопытные юноши и девушки, считавшее, что в их руки вложили возможность изменения собственной жизни так, как они хотят.
Так Лорд–Магистрариус начал своё восхождение к власти, собрав все силы которые у него были в единый кулак. Революция началась.
Глава тридцать шестая. Момент надлома
Рим. Вечер. Несколькими минутами позже.
Солнце уже практически зашло за горизонт, хотя этого и не было видно. Небо над Римом приобрело более тёмные и грозные оттенки, будто готовилось, к долгой и страшной грозе, практически почернев. Все облака приобрели глубокий синюшно–свинцовый оттенок, словно с избытком налились тяжестью и грузностью, готовясь опустить их на землю.
Ветер становился всё более порывистым и жестоким, теряя свою свежесть и лёгкость, постепенно становясь вестником страшной бури, готовой захлестнуть улицы города. Ветер стал вымораживать каждого, кто соизволил выйти на улицу.