– Почему вы опоздали, Верховный Мортиарий? – внезапно послышался вопрос, прервавший густую тишину. – Небось, потеряли уважение к нашему великому делу?
Теренций осмотрелся в поисках хозяина вопроса и обратил внимание на кардинала Римской Епархии. Его лица не было видно, из–под капюшона показывался только овальный двойной подбородок и пухлые блестящие губы.
– Почему вы опоздали, Мортиарий? – строго спросил генерал, среднего роста и полного телосложения.
Теренций недовольно помял губы и сморщил скулы, но всё же ответил вполне спокойно и интеллигентно:
– Господин генерал, я…
Даже, та часть подбородка, которая была видна у генерала, поморщилась, а голос выдал громкий недовольный бас:
– Здесь нет господ! Мы все здесь равны. Не стоит забывать об этом.
Верховный Мортиарий недовольно сложил руки на груди и продолжил:
– Простите, генерал, позвольте продолжить, – я часовне наступила тишина, и, осмотревшись на присутствующих, Теренций продолжил. – Спасибо. Вы спрашивали, где я был? Отвечаю: я был у нашего Канцлера.
Одна из фигур, немного, самую толику, подалась торсом вперёд, как бы немного наклоняясь. Из чёрного балахона подалась ряса. Это был худой священник, заговоривший надменным голосом:
– Ну, и как там этот шизик?
Теренций недовольно кротко помотал головой, недовольно цокая, но умело скрыв недовольство, ответил:
– Как он? Временами спокойней, временами этот человек неуправляем. Если его накручивать, то он дойдёт до… нужной кондиции.
Кардинал жадно потёр пухлые ручонки и заговорил:
– Отлично, пусть всё идёт по нашему плану, придуманным нашим великим предводителем. Теренций, изводи его как можно дольше и насколько это возможно сильней, ты должен будешь довести его до полного сумасшествия. И только потом, когда он перед народом предстанет полным безумцем, мы сможем выйти из тени и привести к исполнению последнюю стадию нашего великого плана.
Тот же надменный священник спросил:
– А почему нам этого червя сейчас ни убить?
Кардинал мотнул головой в сторону священника. Через капюшон кардинала прям, чувствовался недовольный взгляд, проедавший человека, задавшего вопрос:
– Мы не можем исполнить последнюю стадию сейчас! – прикрикнул иерарх. – Если мы свергнем его в этот период, то народ, подчинённый любовью к нему, просто нас растерзает, а наши жалкие душонки будет проклинать вечность, заклиная наше движение как тех, кто поверг «справедливость». Сначала нам надо его представить безумцем, Диавола-во-плоти. Показать его демоном перед толпой, что б народ сам возненавидел его и возжелал свержения безумного тирана.
Теренций почувствовал, что слова кардинала были переполнены жуткой ненавистью и самым ярым презрению к Канцлеру, которое он изливал подобно желчи. Верховный посмотрел на хозяина вопроса. Священник, получив ответ в такой форме, выпрямился и встал, не проронив больше ни слова.
Главу охраны правителя переполняет ещё чувство презрения к самому кардиналу – жадному убогому мерзавцу, затеявшему передел власти, чтобы получить ещё больше привилегий и влияния и даже возможно стремится занять пост Великого Отца. В ряду всех оппозиционеров выделялся своими «особыми» вкусами, о которых если узнает Империал Экклесиас, то церковного иерарха могли сжечь как еретика. Кардинал стремился не к здоровой власти, как большинство участников тайного сопротивления – им двигают потайные и очень скрытые желания, находящиеся за гранью морали Рейха. Всей деятельностью в сопротивлении кардиналом управляли похоть и развращённость, что гнездились в душе отступника.
– У меня есть один очень интересный вопрос, можно задать, брат?
Кардинал повернул голову в сторону Теренция, которым одолевала жажда поставить иерарха церкви в неудобное положение.
– Ну, давай, – с вызовом бросил «священник».
– Брат Кардинал, а почему мы собираемся в этой старой и полуразрушенной часовне? Почему не в Великом Храме Империал Экклесиас? Почему не вашей квартире в Риме, спрятанной от министерства Надзора за Имуществом? Почему не вашей загородной резиденции, что вы так тщательно скрываете от Трибунала Рейха?
Кардинал повернулся, отчего его капюшон немного одернуло, и на вид предстали заплывшие жиром глаза, к заржавевшей железной статуэтке Богородицы, стоявшей на выступе, образованный тем, что кусок стены был отломлен. В это же время взгляд церковного иерарха переполнился недовольством. Его голос стал полыхать революционной ностальгией, в попытках сойти с неудобной темы: