Меня поселили вместе с родителями. Отец целыми днями в соседнем шатре разрабатывал тактику и стратегию кампании со своими офицерами, а мы с мамой слушали отдаленный шум сражений, сидя на кашемировых коврах и шелковых подушках. Конечно, было бы приятней, если бы мой слух услаждал щебет птиц, потому что звуки войны вселяли в меня тревогу. Днем беспрерывно грохотали пушки. По ночам спать не давали крики раненых, и мы, вздрагивая, молились до самого рассвета.
В императорском шатре слуги жгли сандаловые благовония, чтобы заглушить тяжелые запахи лагеря. Но это не помогало. Когда бы полы шатра ни распахнулись, вместе с входящим – кто бы ни был этот человек – в наше жилище проникало и зловоние. Тяжелый дух сырого сена, немытых солдатских тел и костров, на которых готовилась пища, смешивался со смрадом гниющей плоти. В лазаретах вокруг нас болели и умирали сотни мужчин. В уходе нуждались десятки раненых слонов и лошадей. Слоны представляли особую ценность для нашей армии, и на их лечение денег не жалели.
Бурханпур с его видами, звуками и запахами был не самым лучшим местом для рождения ребенка. Со дня нашего прибытия в район военных действий мы с мамой только и делали, что молились об окончании войны. Но бойня продолжалась, и только жизнь, зревшая в маме, скрашивала нашу печаль.
На второй неделе нашего пребывания в Бурханпуре ребенок начал вести себя все более беспокойно. Когда у мамы отошли воды, немедленно призвали личного врача императора, который всегда сопровождал отца в военных походах. Рядом с мамой находились я, отец и три повитухи. Обычно мужья не присутствуют при родах, но отец никогда не упускал случая посмотреть, как появляются на свет его дети. Однажды он сказал мне, что это самые счастливые мгновения в его жизни.
Ночь, прохладная и ветреная, была благоприятна для родов. За парусиновыми стенами шатра набирала силу буря, лил сильный дождь. Грохот орудий в кои-то веки превратился в воспоминания.
Мама полулежала на одеялах; под голову и под спину ей подложили подушки. Врач пощупал, как бьется ее сердце, и велел принести чистые простыни. Подле него стояла серебряная чаша с горячей водой, над которой поднимался пар, на куске ткани были разложены металлические инструменты. Один из них был похож на сдвоенные большие ложки. Я несколько раз видела, как рожала мама, и сейчас не сильно волновалась. Она мучилась, но казалась сияющей, как никогда. На мой взгляд, без своих драгоценностей она выглядела еще прекрасней, я ей так и сказала.
– Порой, – тихо призналась она мне, – я ненавижу эти драгоценности. Но бриллианты олицетворяют власть, а без власти я ничего не стою.
Мне никогда не сравниться с ней, подумала я тогда. Мне не суждено быть такой очаровательной, как она. Меня никогда не будут любить так сильно, как ее.
Я поцеловала маму и взяла за руку отца. Мы опустились на колени у ложа мамы, наклонились к ней. Почувствовав первый приступ схваток, сопровождающий родовые схватки, она тихо застонала.
– Начинается, – сказала мама. Несмотря на прохладу, ее лоб покрылся испариной. Когда врач досчитал до двухсот девяноста пяти, ее тело выгнулось от боли. Второй приступ был сильнее, чем первый.
Свечи мерцали в продуваемом насквозь помещении. Врач потрогал мамин живот. Старый хромой человек с длинной бородой, опускавшейся ему на грудь, он принимал роды много раз, – больше, чем можно было насчитать клещей на теле буйвола, – но ребенок императора, должно быть, его чем-то встревожил, ибо чувствовалось, что врач обеспокоен.
– Как мы его назовем? – спросил отец, убирая волосы с маминого лица.
– Его?
– Девочки так яростно не бьются. Да и живот у тебя, любовь моя, никогда еще не был такой большой.
– Мы... – Боль снова пронзила все существо мамы. Она прикусила губу, потом стала дышать глубоко, пытаясь овладеть собой. – Мы назовем его в честь художника, – проговорила она. – А то у нас в стране все сплошь имена воинов и императоров.
Врач подал маме чашку чая:
– Выпейте это, моя госпожа. Вам станет легче.
Мама поблагодарила его. Чай, наверно, оказался горьким, потому что она поморщилась.
– Это яд? – спросила мама, силясь улыбнуться.
– Он убивает только боль.
Ночь шла на убыль, а схватки все продолжались. Интервалы между ними сокращались. Мама металась, из ее глаз лились слезы.
– Как бы я хотел избавить тебя от страданий, – тихо произнес отец. – Забрать твою боль и глубоко в себе ее похоронить.