Выйдя затем из храма, Процилл осторожно добрался до ближайшего скалистого уступа и увидел оттуда барку, плывшую по направлению к Сорренту. Это были реджийские беглецы; невольник Ливии не мог этого знать, но чутье подсказало ему, что плывшие были друзья семейства Юлии, когда он увидел, что барка повернула прямо к соррентскому берегу и остановилась у ступеней виллы Ведия Поллиона.
Заря начинала уже освещать горизонт, и Процилл, не перестававший до того времени следить за баркой, вскоре отчалившей от берега и скрывшейся в открытом море, вспомнил, что ему нельзя оставаться более вблизи Соррента. Он направил свои шаги в сторону Помпеи, а потом, через Ачерру, пошел на север, по направлению к Риму.
Опасен был путь для беглеца; в нем по его костюму могли узнать невольника, схватить его по подозрению, как убежавшего от своего господина и представить в суд.
Но испытанное Проциллом на пути в римскую столицу не имеет никакого отношения к нашему рассказу, и нам достаточно знать, что он провел, как мы уже сказали, много дней в дороге и прибыл гораздо позднее заговорщиков, высланных в Рим из Реджии, и самого Овидия.
Теперь возвратимся в экзедру, то есть в гостиную Фабия Максима, где ждали хозяина дома обыденные посетители его вечеров; некоторые из них нам уже знакомы; между ними находились: Проперций, верный обожатель Цинции, и Федр, поэт-переводчик эзоповских басен.
На этот тут раз были и друзья Публия Овидия Назона, знаменитый медик того времени Цельз и писатель Кар.
При виде этих близких ему людей, редко посещавших дом Фабия Максима, сердце Овидия еще более стеснилось: их появление тут в эту минуту не предвещало ему ничего хорошего, и беспокойство ясно изображалось на его лице, когда он входил в гостиную.
И надобно полагать, что вольноотпущеннику Августа, Федру, было что-нибудь известно о грозе, собиравшейся над головой поэта «Метаморфоз», если он, подойдя к последнему и пожимая ему дружески руку, проговорил:
– О, Публий Овидий, зачем в то время ты не хотел понять меня и последовать моему совету!
– А потому, что сами боги желали, чтобы я своим собственным примером запечатлел высказанную тобой истину, – отвечал с грустью Овидий, в свою очередь с чувством пожимая правую руку дальновидного баснописца.
Проперций и другие присутствовавшие не могли объяснить себе причины той таинственности, какая царствовала в эту минуту в экзедре. Их поражали печальное выражение лица поэта Коринны, еще более убитый вид Кара и Цельза.
Последний, решившись говорить, подошел к Овидию и сказал:
– О Публий, что за причина, что вокруг твоего дома бродят со зловещими физиономиями полицейские чиновники? Они спрашивали о тебе у твоей жены и, узнав, что тебя нет дома, несомненно, поджидают тебя.
– Ты слышишь? – воскликнул Овидий, обращаясь к Фабию Максиму, и затем ответил своему другу Цельзу: – О, Цельз, право, не знаю, чего они хотят от меня; тем не менее я должен спешить к ним навстречу, чтобы своим долгим отсутствием не усиливать страха и беспокойства моей бедной жены.
– Ты справедливо говоришь, – заметил Кар, – но позволь мне сопровождать тебя домой.
– И я пойду с тобой, – прибавил медик Цельз.
Фабий Максим, предчувствуя, что гнев Августа готов разразиться громом над головой поэта, горячо обнял его на прощанье; затем Овидий простился с Марцией и с ее гостями, которые, как показалось поэту, холодно отнеслись к нему, догадавшись, вероятно, что он потерял расположение императора; ничем иным они не могли объяснить себе появления вокруг Овидия полицейских чиновников.
И едва лишь Овидий повернулся к ним спиной, они стали выдумывать о нем самые нелепые истории, в которые они вмешивали и молодую жену Луция Эмилия Павла, так как им было небезызвестно, что влюбчивый поэт сопровождал ее в Байю, где и оставался с ней под одной крышей до своего неожиданного возвращения в столицу.
– Байя была всегда ненавистна мне! – воскликнул Проперций, не принадлежавший к этому кружку людей, способных быть друзьями лишь в счастливые дни. – Ненавистна, как место, где собираются лишь для чувственных наслаждений и обмана.
– Это не кто иной, как Цинция, сделала тебе, Сеет Аврелий, ненавистной Байю, – заметил Федр, иронически улыбаясь.
– Да разве мы можем утверждать, что именно Байя была причиной того несчастья, которое приключилось с Публием Овидием Назоном? – заметил кто-то из гостей. – Это несчастье, быть может, вовсе не так велико, как мы воображаем.
– Вероятно, завтра все объяснится, – сказал трагический поэт Варий и закончил этим разговор об Овидии.