Когда в четырнадцатом году отец уходил на войну, был он большой, громкоголосый, веселый. А вернулся через четыре года совсем другим. Я долго дичился его, боясь взглянуть в лицо, на котором темнели пустые глазницы: отравленный газом, отец лишился зрения.
В городке, где жила приютившая нас тетка, совершалось много перемен. Шел восемнадцатый год. На главной улице маршировали желтые от худобы, полураздетые красногвардейцы и дружно пели: смело, товарищи, в ногу. А в темных тупичках и переулках шептались о близком конце света и страшном суде барыньки в салопах и лавочники: лица одних были зелены от страха, у других пылали злобой и ненавистью.
Ничего этого не видел, ни о чем не хотел знать отец. Он замкнулся, стал сосредоточенным, молчаливым.
На всю жизнь запомнился мне отец таким: сидит он на скамейке под старым кленом, пустые глаза устремил в небо, голову склонил набок — словно прислушивается: не шумит ли над ним буйный клен. Иногда улыбнется чему-то, будто и в самом деле услышит шелест листьев, хотя клен простирал над его головой серые безжизненные обрубки, увешанные тряпьем.
Иногда отец поражал меня своей способностью «видеть». Бывало, засидимся под деревом дольше обычного, он и говорит:
— Солнышко село. Пойдем-ка, брат, домой!
Как он мог видеть, что солнце зашло? Это было для меня тайной. Но он объяснял ее просто:
— Кожей я чувствую прохладу…
В сумерки, взявши отца за руку, я вел его в дом, и тетя Клава, управившись с хозяйством, поила нас парным молоком. Отец пытался помочь сестре, но это ему плохо удавалось. Лишенный же возможности работать, он очень тяготился собой и чувствовал вину передо мной. Когда поблизости не было тети, он украдкой ласкал меня, по-женски жалостливо прижимаясь щекой к моим вихрам.
Мне было жаль отца. Вскоре я крепко привязался кнему и нередко отказывался от детских игр и развлечений, чтобы побыть возле слепого.
Однажды в большой праздник я повел его в церковь. Богослужение, особенно пение, ему понравилось. Я не мог оставить отца одного и выстоял вместе с ним всю службу. Пришел отец домой повеселевший, то и дело рассказывал тетке, как хорошо было в храме, а вечером заставил меня читать молитвослов.
Посещение церкви по воскресеньям и праздникам, а потом и во все остальные дни скоро стало любимым делом отца. Сопровождая его, я всякий раз оставался в церкви до конца службы. Было это с моей стороны редким мальчишеским подвигом, потому что стояние в толпе молящихся тяготило, служба казалась непомерно скучной, а молитвы — бессмысленными.
Как-то отец принес из церкви евангелие и вечером попросил прочитать несколько глав. Бережно разглаживая листы изрядно потрепанного благовеста, он сказал, что книга эта написана самим богом.
Однако «деяния сына божьего» не поразили моего мальчишеского воображения. В ту пору мне больше нравились тоненькие книжки с продолжением о тайнах кладов и убийств. Чудеса, которые совершал Христос, казались более примитивными, чем те, что описывались в «Пещере Лехтвейса».
Как-то я спросил учительницу:
— Правда ли, что евангелие — священная книга?
К учительнице, еще не старой, но одинокой женщине, мы, мальчишки, относились с безграничным доверием. Шепотом передавали, что муж ее «политический» и умер на каторге перед самой революцией.
Когда я спросил про евангелие, Лидия Михайловна пытливо заглянула в глаза, а потом, оставив после уроков в классе, ответила:
— Как и библия, Костенька, евангелие писано не богом, которого никто никогда не видел, а людьми. Разные авторы в разные годы и века составляли и переписывали эту книгу. Потому и евангелий несколько. Только в угоду церкви они выдаются за священное писание…
Лидия Михайловна помолчала немного, видимо, раздумывая, как бы попроще разъяснить свою мысль.
— Знаешь ли ты сказку о спящей красавице? — спросила потом.
— Нет, я этой сказки не читал.
— А ты прочти, — посоветовала. — Рожденная древним поэтом, эта сказка передавалась из уст в уста многими народами Востока…
Учительница рассказала, что первоначально в этой сказке никто никакого чуда не совершал: то был поэтический рассказ о большой любви юноши к девушке, который пробудил ее от крепкого сна поцелуем. Используя эту сказку в евангелии, авторы — поборники христианской религии — видоизменили текст сказки, заставили Христа оживить умершую девицу, представив это, как одно из чудес «сына божьего». Тем самым они хотели поразить воображение доверчивых и невежественных людей, заставить их верить во всемогущество Христа, личность которого была ими же выдумана.