Но невзлюбили ее духовные сестры отнюдь не за то, что Матрона много ела, а за то, что в ней и на грамм не было корысти и лицемерия. Она не злословила и не каялась, никому не причиняла вреда, как всякое слабоумное существо, она просто ела и улыбалась.
Гораздо вреднее были те, кто ее презирал. Они приходили ко мне с лживым смирением и кротостью, но, припадая к ногам, исподтишка рассматривали: добротна ли ткань на подряснике, хороша ли обстановка в комнате.
Из рассказов Ольги Ивановны я знал, что жили монашенки в нашем и других селах группами, по пять-шесть человек на квартире. Зимою рукодельничали: вязали чулки, платки и торговали на «барахолках». Осенью, когда копали картофель, ходили по частным домам, предлагая свои услуги и помощь. Оплату брали натурой. А по весне продавали излишки картофеля в городе по тройной цене.
Об Ольге Ивановне никто из них не проронил ни слова, и я подумал:
— Видно, правду сказала Валентина Петровна, что старостиха — тайная игуменья монашенок. Они боятся ее.
Не знаю, почему, но я всегда с брезгливостью смотрел на монашенок, никогда не мог найти в себе столько любви и благости, чтобы простить очередную подлость, совершенную какой-либо духовной сестрой. Я-то знал, что смирение и кротость у любой монахини — фальшивые, так же, как фальшива вся система воспитания этих духовных рабынь.
Да они и не могут быть другими. Ведь берут в монастырь малограмотных, экзальтированных, а то и запутавшихся в чем-либо девушек или молодых женщин и учат их: смирись и покайся и что бы ты ни совершила — да снимутся с тебя грехи! Жизнь в монастырях такова, что покорность воспринимается монашенками, как необходимая форма своего существования, а безответственность — единственное жизненное правило. Вот почему каждой из них ничего не стоит наклеветать на свою духовную сестру, устроить гадость «мирянину» и тут же с готовностью бухнуть в ноги и просить у пострадавшего прощения.
Однажды, — я был тогда в Почаевском монастыре, — мне рассказали страшный случай.
Одна пожилая монахиня более всех любила каяться и унижать себя перед людьми. И настоятели ставили ее в пример молодым послушницам. Бывало, позовет кто эту монахиню, она откликалась не иначе как:
— Иду, я — окаянная!
О себе она всегда говорила, как о страшной грешнице, окаянной.
К этому привыкли. Как-то раз «окаянная» надзирала за молодыми послушницами в монастырской прачечной. Одна из девушек, забыв назвать старшую по имени, окликнула:
— Эй, окаянная!
Надзирательница зачерпнула в ковш кипятку и плеснула девушке в лицо, зашипев со злобой:
— Я тебе покажу, какая я окаянная.
Вслед затем она опустилась на колени и, поцеловав у ослепленной ею девушки ноги, попросила прощения.
Те, кто приходили ко мне за благословением, были не меньшими лицемерками. Каждая из них стремилась заверить меня, что только она честна и добродетельна, и, конечно, очень несчастна, а остальные — хитрые бестии, умеющие тайно устроить свою судьбу.
У всех монашенок особое пристрастие к сплетням. Они любят вмешиваться в личную жизнь людей, делая вид, будто «болеют» о случившемся. Они подсказывают, советуют, как поступить, и тут же разглашают по всей округе самое сокровенное, что доверил им взволнованный человек.
Они снабжали сплетнями и меня. Остановить их фальшивую исповедь священник не может: то будет нарушением таинства. И все-таки мне не раз хотелось записать на пленку магнитофона насквозь фальшивые признания монахинь и выставить их на всеобщее прослушивание.
И будь моя воля, я даже повесил бы табличку:
«Монахиням вход воспрещен!»
5 марта
Снова заходила Валентина Петровна. Она как всегда оживлена и чрезмерно болтлива.
— Все с нетерпением ждут вашей службы, — сообщила приятную новость.
Я завел разговор об Андрее Петровиче Зубареве, похвалив его за серьезность.
Валентина Петровна лукаво посмотрела на меня и сказала:
— А знаете, ведь он — колдун!
— Как колдун? — удивился я.
— Колдун и знахарь, — подтвердила псаломщица. — Он лечит от всех болезней и заговаривает.
— Как же он лечит? — полюбопытствовал я.
Валентина Петровна рассказала, что к Зубареву обращаются по разным причинам: когда нужно парня к девушке приговорить, когда «разговорить», то есть внести разлад в любовь и дружбу близких людей, когда нужно «отчитать» от порчи и сглазу, вылечить «младенческую» болезнь у детей и по всякому другому поводу. Чаще всего к нему приезжают из дальних деревень.