– Твой отец хорошо зарабатывает, не правда ли?
– Не знаю, – ответила девушка.
– Он не пьет спиртного?
– Старается не пить… Может быть, только по праздникам.
– И в церковь ходит?
– Мы все вместе ходим…
– Хорошо, – шофер повернулся ко мне с довольным видом и заключил: – Только так и надо жить.
Когда мы вышли на улицу, шофер предложил:
– Может быть, еще зайдем в другой дом?
– К хорошим или плохим? – спросил я его. Не поняв иронии, он убежденно сказал:
– Какой интерес заходить к плохим? Конечно, к хорошим.
– Нет уж, лучше поедем обратно, – сказал я.
– О'кей! – сразу согласился он.
Мы поехали вдоль берега Большого Невольничьего озера. Из снега торчали зеленые ветки сосен и елей, и весь пейзаж удивительно напоминал Прибайкалье в ноябре, хотя здесь немного севернее. Мимолетное посещение двух домов аборигенов Северной Канады, конечно, не может дать хоть сколько-нибудь верного представления об их жизни. Как бы мне хотелось пожить хоть месяц, полгода в таком домике и понять своих далеких сородичей, узнать их нужды, чаяния, проникнуть в их сокровенные мысли, в заботы, которые тяготят их здесь.
В баре отеля я встретил Дункана Прайда, молодого охотника, шотландца по происхождению. (Мы познакомились с ним за завтраком.) Он пригласил меня за свой столик и поинтересовался, где я был. Я рассказал о посещении индейско-эскимосской части Йеллоунайфа.
– Это совсем не то, – сказал Дункан. – Вам надо побывать в настоящем эскимосском селении. Здешние эскимосы и индейцы потеряли свой подлинный облик. Цивилизация действует на них губительно. Хотите, я поговорю тут с одним человеком? Он тоже охотник, но у него есть маленький самолет. Думаю, что он с вас возьмет недорого.
На следующий день я встретился с самолетовладельцем и охотником. Мы сторговались быстро, и теперь оставалось только уломать правительственного чиновника, чтобы он позволил мне полет в эскимосское селение.
– Вы путешествуете по Канаде свободно и можете бывать там, где вам захочется, – торжественно объявил чиновник.
Решено было лететь после седьмого ноября.
Все складывалось как нельзя лучше. В радостном ожидании предстоящего праздника и полета к эскимосам я не очень-то обращал внимание на откровенные намеки канадского радио и телевидения о предстоящей демонстрации у стен советского посольства в Оттаве.
В этот торжественный день мне не хотелось оставаться одному, и я вспомнил о встрече, которая произошла в первый день моего приезда в Йеллоунайф. Возле радиостанции Си-Би-Си правительственный чиновник познакомил меня с человеком, который, к моему удовольствию, оказался русским. Его звали Николай Уткин, по-здешнему Ник. Он сапожник и владелец двух небольших домиков, которые сдает внаем. Кроме того, он подрабатывает тем, что служит ночным сторожем. Ник ходил вместе с нами по магазинам и всячески подчеркивал большой выбор товаров, обилие свежих фруктов, начиная от бананов и кончая калифорнийскими апельсинами. Желая продемонстрировать свою материальную обеспеченность и кредитоспособность, Ник тут же в магазине заполнил чек и получил из кассы десять долларов.
Однажды вечером у себя в домике – Ник холостяк и живет один, хотя на его визитной карточке значится "Ник Уткин и сыновья", – после изрядной порции выпитого рома он рассказал мне, как оказался вдали от родины, вдали от своей матери, которая живет в Туле и не подозревает, что ее сын жив. В его биографии не было ничего неожиданного. Это была история одного из немногих бывших советских солдат, добровольно сдавшихся в плен во время Великой Отечественной войны. Поначалу Ник Уткин пытался оправдаться, но потом вдруг с истеричной откровенностью воскликнул:
– Да, я струсил! – и, немного подумав, торжествующе добавил: – Зато я остался жив!
Порывшись в углу, он достал балалайку, настроил ее и начал петь старые, еще довоенные частушки. Он пел и плакал, человек, потерявший родину и в трусости дошедший до такого состояния, что даже не смеет напомнить о своем существовании родной матери.
Утром седьмого ноября я вырезал из красной бумажки флажок, прикрепил его к лацкану пальто и прошелся по улице Йеллоунайфа. Был тихий, пасмурный день. Далеко в моей стране шумел большой праздник, и еще ни разу за все путешествие мне так не хотелось домой…
Самым близким пунктом нашей страны отсюда был мой родной Уэлен. По прямой примерно такое же расстояние, как от Магадана до Анадыря. В родном селении уже глубокая зима. Праздничная демонстрация идет по улице. Возможно, что накануне была пурга (на берегу Берингова пролива ноябрь – ветреный месяц), и поэтому люди идут, переваливая через наметенные сугробы. Дома украшены красными флагами и лозунгами на русском и чукотском языках. Громко хлопает на холодном, упругом ветру кумач…
Проведя одиночную демонстрацию, я вернулся в отель, спустился в бар и поставил красный флажок на свой столик. Я сидел в полном одиночестве, и ни один человек не подошел ко мне и не поздравил меня с праздником. Никто не обратил внимания и на мой флажок: мало ли чудаков сидит в баре отеля "Йеллоунайф"…
Не появился и Ник Уткин. И я подумал: а зачем, собственно, Нику Уткину приходить? Да и пригласил-то я его зря. Пятьдесят лет Советской власти – праздник не для него. Это праздник мой, всего нашего большого народа, всей нашей большой страны.
За месяц путешествия я встретил немало людей, когда-то живших в нашей стране, либо таких, чьи отцы и деды еще в давние времена переселились в Канаду. В сегодняшнем процветании Канады есть значительная доля труда русских и украинцев.
Разными путями попали они в заокеанскую страну, и среди них есть разные люди. Есть религиозные беженцы, переселившиеся в Канаду еще при содействии Льва Толстого; есть дореволюционные эмигранты-крестьяне, бежавшие от голода и безземелья; выходцы из Западной Украины и Западной Белоруссии, эмигрировавшие в годы, когда панская Польша насаждала свои порядки на белорусских и украинских землях.
Я слышал, что среди русских и украинцев, живущих в Канаде, есть незначительная группа отщепенцев, изменников Родины, окопавшихся в этой стране и ведущих подрывную работу против установления дружеских отношений между народами Канады и Советского Союза…
Утром восьмого ноября, включив радио, я услышал о гнусной провокации, устроенной эмигрантским отребьем у стен нашего посольства в Оттаве. Самое удивительное, что ни для кого не являлось секретом, кто организовал антисоветскую демонстрацию. Специально для этого из Западной Германии в Канаду прибыл некий Стецько, недобитый бандеровец и изменник Родины.
Радиокомментатор взахлеб рассказывал о том, как какой-то высокопоставленной гостье, жене видного канадского правительственного чиновника, попали в голову тухлым яйцом, испортив ей праздничную прическу, как облили красной краской вечернее платье жене верховного комиссара Пакистана, как пытались поджечь здание, как били окна, мазали стены и так далее…
В этот же день Дункан сообщил мне, что его друг, охотник-самолетовладелец, сомневается в исправности своей машины и не может взять на себя ответственность за безопасность иностранного пассажира. Следующие три дня я ждал известий от правительственного чиновника. На каждый мой звонок он вежливо и даже дружелюбно говорил о том, что пока возможностей отправиться в тундру нет и надо немного потерпеть.
А время шло. Кончалась моя канадская виза. Съездив еще раз напоследок в индейско-эскимосскую часть Йеллоунайфа, я сел на самолет Западно-тихоокеанской авиакомпании, сделал пересадку в Эдмонтоне и вечером следующего дня уже видел улыбающееся лицо Джона Девиссера, слышал его спокойный голос, улыбку Хелен и щебетание их детей.
Прямо из торонтского аэропорта мы направились в Порт-Хоуп. Накануне отъезда я провел несколько часов в Национальном музее Канады в Оттаве. В нем собраны предметы материальной культуры эскимосов и индейцев, идет интенсивное изучение истории и культуры жителей Севера.