– А я вместо этого убежал.
– Да. И часы сразу пошли нормально. Такое происходит во всех местах, подобных этому.
– Нельсон назвал это место перевалочным пунктом.
– Это хорошее определение. Хотя я назвала бы его станцией ожидания.
– И чего я здесь жду? – спросил Уоллес, понимая, насколько фундаментальным оказался его вопрос.
– А это уж тебе решать, Уоллес. Ты не можешь ничего ускорить, и никто здесь не собирается принуждать тебя, к чему ты не готов. Надейся на лучшее, понимаешь меня?
– Легче от этого не становится.
– Но до сих пор это работало. Обычно.
Камерон. К разговору о нем Уоллес готов не был. Он все еще слышал те бессловесные звуки, которые тот издал при виде него. Если бы он мог спать, его наверняка мучили бы кошмары.
– Почему ты это делаешь?
– Это немного личное.
Он моргнул:
– О. Я… полагаю, так оно и есть. Ты не обязана ничего говорить мне, если не хочешь.
– А почему тебе надо это знать? – спросила она самым что ни на есть невыразительным тоном.
Уоллес с трудом подбирал слова. И остановился на:
– Я пытаюсь.
Но она не сняла его с крючка. Он немного боялся ее.
– Пытаешься сделать что?
Он посмотрел на свои руки:
– Пытаюсь стать… лучше. Может, вы призваны помочь мне именно в этом?
Ее туфли стукнулись о шкафчик внизу, его дверца загрохотала.
– Не думаю, что наша задача – сделать тебя лучше. Наша задача – провести тебя через дверь. Мы даем тебе время примириться с этим, но все остальное зависит исключительно от тебя.
– О'кей, – беспомощно произнес он. – Я… я запомню это.
Она долго смотрела на него. И затем сказала:
– До того, как я пришла сюда, я не умела печь.
Он нахмурился. А при чем тут это?
– Пришлось научиться, – продолжала она. – Дома мы ничего не пекли. Не умели даже обращаться с духовкой. У нас была посудомоечная машина, но мы никогда не пользовались ею по назначению. Посуду надо было мыть руками и только потом загружать в нее для сушки. – Она скорчила гримаску: – Ты когда-нибудь пробовал сбивать яйца? Чувак, да это чертовски трудно. А как-то раз я положила в посудомойку мыло, и пена залила всю кухню. Плоховато мне пришлось.
– Ничего не понимаю, – признался Уоллес.
– Ага, – пробормотала Мэй, проводя ладонью по лицу. – Это вопрос менталитета. Мои родители приехали в эту страну, когда мне было пять. Моя мать, она… Ну, она была одержима идеей стать американкой. Не китаянкой. Не американкой китайского происхождения. А просто американкой. Ей не нравилась история ее страны. Китайцы в двадцатом веке все время воевали и голодали, подвергались гнету и насилию. Во времена Культурной революции религия оказалась вне закона, и всех, кто пытался противостоять этому, избивали, или убивали, или же они просто… растворялись в воздухе.
– Не могу себе этого представить.
– Конечно не можешь, – резко сказала она. – Мама хотела убежать от такой жизни. Ей хотелось фейерверков на Четвертое июля и белых заборчиков, хотелось стать другим человеком. Этого же она хотела и для меня. Но даже очутившись здесь, она продолжала верить в некоторые вещи. Нельзя ложиться спать с мокрыми волосами, потому что заработаешь насморк. Нельзя писать имена красными чернилами, потому что это плохая примета. – Она посмотрела в сторону. – Когда я начала… проявлять свои способности, то решила, что со мной что-то не так, что я больна. Я видела то, чего не было. Она же и слышать об этом не желала. – Мэй невесело рассмеялась. – Знаю, ты, скорее всего, не поймешь, но у нас не принято разговаривать о подобных вещах. Это… у нас в крови. Мать не позволяла мне обратиться за помощью, пойти к врачу, потому что, несмотря на желание быть американкой, все же считала, что некоторые вещи просто не следует делать. Мол, что скажут соседи, если узнают?
– И что было потом?
– Она попыталась спрятать меня. Держала взаперти, говорила, что я притворяюсь, что во мне нет ничего особенного. И почему только я поступаю так с ней, сделавшей столь много, чтобы обеспечить мне хорошую жизнь? – Она слабо улыбнулась. – Когда не сработало и это, меня поставили перед выбором. Либо все будет, как она хочет, либо я должна убраться вон. Именно так она и сказала. И гордилась этим, потому что выразилась очень по-американски.
– Боже ты мой, – выдохнул Уоллес. – Сколько же тебе было?
– Семнадцать. Все это случилось десять лет назад. – Она обхватила ногами стойку. И я стала жить сама по себе. Принимала правильные решения. Иногда они оказывались не такими уж правильными, но на ошибках я училась. А она… Ну, не то чтобы стала лучше, но думаю, старается стать. Потребуется время, чтобы перестроить наши отношения, если такое вообще возможно, но мы с ней несколько раз в месяц разговариваем по телефону. И она первая захотела связаться со мной. Я говорила об этом с Хьюго, он считает, она принесла мне оливковую ветвь, но в конечном счете решать мне. – Она пожала плечами: – Я скучала по ней. Несмотря ни на что. Было… приятно услышать ее голос. В конце прошлого года она даже попросила меня приехать. Я ответила, что не готова к этому, по крайней мере пока. Я не забыла ее слов. Она расстроилась, но сказала, что все понимает и ни на чем не настаивает. А я все еще вижу то, что вижу.