– Все, что захочу? – развеселился Нельсон. – Надо запомнить.
– Это не было предложением.
– А прозвучало как оно самое. Не выписывай чеки, которые твоя задница не способна оплатить, как я имею обыкновение говорить.
Уоллес посмотрел на огонь. Он чувствовал его жар, хотя и не понимал, как такое возможно.
– Как вы выносите это?
– Что? – спросил Нельсон, откидываясь в кресле.
– Пребывание здесь.
– Это не плохое место, – резко ответил Нельсон. – Это хорошее место, если тебя интересует мое мнение. Есть места похуже.
– Нет, я… имел в виду другое.
– Тогда скажи, что именно. Разве это так сложно?
– И еще одно, – не подумав, сказал Уоллес. – Вы можете переодеваться.
– Это не так уж и трудно. Просто нужно сосредоточиться.
Уоллес покачал головой:
– Почему вы такой, какой есть?
– Ну… в физическом отношении? Или в философском? Если второе, то приготовься к длинному рассказу. Все началось, когда я был…
– В физическом. Почему вы все еще старый?
Нельсон наклонил голову набок:
– Потому что я и есть старый. Мне восемьдесят семь, если быть точным. Или, по крайней мере, мне было столько, когда я откинул копыта.
– Почему вы не сделаете себя моложе? Вы… – мы, подумал он, хотя и не стал произносить этого вслух, – застряли здесь навечно?
И он опешил, когда Нельсон расхохотался. Уоллес поднял на него глаза и увидел, что он вытирает выступившие на глазах слезы.
– О, да ты просто прелесть. Попал прямо в яблочко. Я думал, у тебя уйдет на это по меньшей мере неделя, а то и все семь.
– Рад, что смог оправдать ваши ожидания, – не совсем кстати промямлил Уоллес.
– Да тут все просто, – сказал Нельсон, и Уоллес постарался скрыть нетерпение, с которым ждал ответа на свой вопрос. – Мне нравится быть старым.
Это… он не мог представить себе такое.
– Правда? Почему?
– Глаголешь как молодой парень.
– Не так уж я и молод.
– Вижу. Морщины вокруг глаз, а вокруг рта их нет. Мало смеялся, я прав.
Это не было вопросом. А даже если и было, Уоллес не знал ответа на него, не прозвучавшего бы вызывающе. Он просто поднес руку к лицу и потрогал кожу у глаз. Его никогда не волновали такие вещи. У него была дорогая одежда, а его стрижка стоила столько, что можно было бы неделю кормить семью из четырех человек. Но даже имея такой внушительный вид, он никогда особо не задумывался, а что за человек скрывается под всем этим. Он был слишком занят. Если он и ловил свое отражение в зеркале в спальне, то не обращал на него внимания. Он не становился моложе. Может, если бы он больше думал о себе, то не очутился бы здесь. Это направление мыслей было опасным, и он отринул его.
– Я мог бы поменять свою внешность, – сказал Нельсон. – Думаю, да. Я никогда не пытался сделать это и потому не знаю, получилось бы у меня или нет. Но, наверное, мы не обязаны оставаться такими, какими смерть застигла нас, если мы этого не хотим.
Уоллес с опаской посмотрел на пол. Он больше не проваливался сквозь него, так что, должно быть, кое-что начало у него получаться.
– Расскажи мне о себе что-то такое, что никому, кроме тебя, не известно.
– Зачем?
– Затем, что я попросил. Не хочешь, не рассказывай, но я считаю, если проговариваешь какие-то вещи, а не держишь их в себе, то это помогает. Быстро. Не задумывайся. Говори первое, что придет в голову.
И Уоллес сказал:
– Думаю, я был одинок. – И сам удивился своим словам. Он нахмурился и покачал головой: – Это… не то, что я хотел сказать. Не знаю, почему у меня вырвалось такое. Забудьте.
– Как скажешь, – с сочувствием произнес Нельсон.
Он не стал ни на чем настаивать. И Уоллес ощутил странную к нему симпатию – незнакомое ему прежде и теплое чувство. И оно было… неожиданным. Он не мог припомнить, когда в последний раз ему было дело до кого-то, кроме себя. И не понимал, что из этого следует.
– У меня не было… этого.
– Этого?
Уоллес обвел рукой комнату.
– Такого места. Людей, которые есть у вас.
– А, – сказал Нельсон, будто услышал нечто глубокомысленное.
Уоллес дивился, что он сумел сказать так много, говоря так мало. Слова давались ему легко, но именно его наблюдательность всегда отличала его от коллег. Он подмечал те мелкие телодвижения, что делали люди, когда печалились, были счастливы или беспокоились о чем-то, когда они лгали, опустив глаза долу, ерзали, сжав губы. И Уоллес гордился этим. Но странно было, что он не мог применить эту свою способность к себе. Может, это и есть отрицание? Лучше ему от этой мысли не стало. Рефлексия никогда не была его сильным местом, но как он мог не замечать этого прежде?