Через полчаса в зале слышно короткое, сдерживаемое дыхание сотен грудей. Но стоило Роману упомянуть имя предфабкома, буря разражалась с новой силой.
«Кажется, здесь два прохвоста, — подумал Ромэн, — один — громкий, другой — тихий». И обещал собранию завтра же разобраться в личности «благодушного» лобастого человечка.
Закончил под дружные аплодисменты, — бледный, едва держась на ногах.
Но этим его испытания не исчерпались. Захотел реабилитировать свою личность конторщик. Взял слово:
— Товарищи, меня здесь обозвали чуть ли не контр-революционером… Товарищи, вы знаете меня… Я, который… — и пошел распинаться.
Собрание внимало рассеянно и равнодушно. Позевывали и посмеивались. Конторщик сообразил, наконец, что автобиография его успеха не будет иметь, и круто повернул к новым обвинениям против злосчастного предфабкома. Через пять минут зал бушевал.
Еще и еще раз потребовалось выступление Романа. Закрыли собрание очень поздно. Давно смолк звон трамваев. Моросил дождь. Ромэну пришлось на усталых ногах резать город из края в край до своей квартиры.
Шел, тяжело переставляя ноги, с распухшей головой, с разбитым телом. Лишь желудок теперь молчал, израсходовав всю свою моторную энергию. Хотелось свалиться кулем где-нибудь в подъезде, закрыть глаза и отдаться мертвому сну. Остановился, выбирая место, но, одумавшись, напряг волю и заставил себя продолжать путь.
Вечер
— Ну вот, я освободился… — потный, с прилипшими ко лбу волосами, похудевший так, что заострились скулы и вокруг рта легла мученическая складка.
— Да, ты, наконец, освободился… — эхом отозвалась жена. — Обедать будешь?
Ромэн в шинели стоял посреди комнаты, сгорбившись, маленький, выжатый.
— Обедать, Рома, будешь? — голос жены дрогнул и сорвался.
— …обедать?
— Да, обедать, говорю, будешь?
— …обедать?
Жена всхлипнула, схватилась за горло и стала собирать на стол.
Ромэн продолжал стоять в той же позе: руки глубоко в карманах, голова на тонкой, почти детской шее вытянута вперед, и лицо с мучительной маскообразной гримасой. Свинцом налитые мозги отказывались что-либо воспринимать. Вертелись хвосты фраз, изводя своей навязчивостью. Пестрым калейдоскопом с сумасшедшей быстротой носились лица и куски событий. «Товарищи, я, который! Товарищи, я, который! — дико вопил конторщик, потрясая намасленными лохмами. — Но не на наших тощих животах, не на наших, не на наших!..» — перебивал его, тоскуя и перегибаясь пополам, длинный и худой лектор. «Это будет не так-то много, нет, нет!» — говорил взволнованно инженер. Всех их сметало землетрясение (Ромэн шире расставлял ноги); кавардак, туман… Из тумана оформлялись чьи-то желтые лица, раскосые глаза, и глаза эти с немой тоской и укоризной безмолвно жалили, жалили, жалили… «К черту», шептал безжизненно Ромэн. Появлялась рука и размашисто чертила по лицам резолюцию красными чернилами: «Принять к сведению и исполнению». Поджимал губы нач: «Опять с опозданием, ой, ой!..» Исходящие №№ выбрасывались картечью из жерла таинственной пушки, но то не пушка — черный, круглый провал, пустое место, пустые глаза кассира: «Ничем не могу помочь. Ничем не могу помочь. Я сейчас уйду, и вы уйдете…» «Воюем, воюем», хитренько усмехался тихий прохвост с большими очками на носу. «Матриархат, — далее говорил он, обращаясь к курсантам проникновенно и невежественно, — есть некая форма семьи, существующая и поныне на спичечной фабрике…» «Шкура какая-нибудь», — ввертывал негодующе молодой рабочий. И всех покрывало: «Товарищи, я, который, я, который!..» Уже не было видно конторщика — конторщика, как такового; кипела каша: головы, глаза, глаза, глаза, лес рук, носы; прыгали номера, слова, все ворочалось, переплеталось, как клубок червей. И поверх каши откуда-то из воздуха: «Товарищи, я который! Я, который!..»
— Уф… — тяжело выдыхнул Ромэн и с удивлением, с испугом оглянулся.
— Иди обедать, Рома, — робко предложила жена, заметив признаки жизни в безжизненном лице супруга.
— Обедать? Я, кажется, уже где-то обедал…
— Ну, а есть-то ты хочешь?