Местные жители выходили под дулами автоматов и винтовок, поддерживая друг-друга, стараясь приободрить...они верили, что придут партизаны и их спасут...немцы верили, что покажутся партизаны из леса и на этом все закончится...по их изможденным лицам было видно, что они не желают марать свои мундиры таким бессчеловеческим поступком, что это бутафория, не больше, недаром операция носила название ,,капкан на зверя,, а не ,, ворфоломеевская ночь,,. Но вот уже на крыльцо комендатуры вышел мрачный гауптшарфюрер Шульц и зачитал приговор, вот первые осуждённые поднялись по ступеням эшафота, им помогли взобраться на табурет, а на шею накинули петлю. Зависло томительное ожидание, весь народ пытался предугадать, что же сейчас произойдет. Над площадью нависла мертвая тишина, слышно было, как опавший лист катится по дороге, да из разбитого кем то кувшина на землю струится вода...минута, две истекли...больше нельзя было ждать и гауптшарфюрер отдал короткий приказ,, казнить приговоренных,, Немедленно стулья были выбиты у них из под ног, а жертвы зашатались, задергались, не желая прощаться с белым светом, как марионетки в опытной руке кукловода и тут постепенно до всех стада доходить реальность происходящего. Полицаи кречке взяли в руки винтовки, немцы хранили хмурое молчание, но по их виду было понятно, что единственный язык, на каком они сейчас могут общаться - это отборный матерный. Народ? Ну а что народ? Матери своими телами прикрывали беззащитных детей, старики и старухи кляли на чем свет стоит полицаев, грозя им клюками и призывая на их головы все мыслимые и немыслимые кары.
- Семён, едрит тебя в корень, это же я, твой крестный, неужто не узнал? Ты что же это делаешь то, сучий выродок, а? Ладно нас, стариков, но малых детушек то за что? Да знай твой отец, в кого ты превратился, он бы в гробу перевернулся! Если бы знала Надежда Егоровна, царствие ей небесное, кого произвела на свет божий, она бы тебя ещё в колыбели задушила, христопродавец! Как же только твои ноги по земле еще ходят!
- Заткись, старик, - кричал взбешённый Семён, - закрой свой поганый рот, а то, не ровен час, выстрелю!
- А ты мне рот не затыкай! Ты ещё под стол пешком ходил, когда мы с твоим отцом на Юго-Восточном фронте против беляков бились! А ты, теперь, шкура, в фашистские холопы подался? Да будь ты проклят! - и дед, тягучей волнистой струёй плюнул полицаю в самую рожу.
Семён закачался, как от удара, прицелился в голову старика и выстрелил.
- Ох, люди добрые, да что же это происходит то, а? - упала старуха перед дедом на колени, беря его седую голову в свои морщинистые узловатые руки, - да на кого же ты меня, родненький, поки-и-и-нул! Да как же теперь я без тебя буду то, а?
Второй выстрел в трясущейся руке полицая попал старухе в шею. Она, захлебываясь кровью, уже умирая, все старалась подползти к старику, все пыталась прижаться к нему всем телом. Семён, не соображая, что творит, обрушил приклад несколько раз на голову пожилой женщине, кроша кости ее черепной коробки вместе с мозгом, но его тут же оттощили свои, бросили за свои спины, еще теснее кольцом обступили заключённых. Гауптшарфюрер Шульц издавал приказ вести следующую группу пленных на эшафот, комендант в ужасе метался среди немецких офицеров и истошно кричал,, прекратить! Я кому сказал - прекратить!,, но его уже не слышали. ,,Что же это вы делаете, ребятушки?,, сник он возле крыльца и горько застучал слезами о собачью миску. Происходило что то противоестественное, что то адское, казалось все людские пороки вылезли сейчас наружу. Невозможно было предугадать, что произойдет в следующую минуту, а, тем временем, прорезая промозглый утренний туман из леса со скоростью света мчалась одинокая пуля. Она неслась, опережая звук, что бы угодить в грудь немца, исполнявшего роль палача и повалить его замертво.