— Катя, — сказал капитан, — идем мириться.
Жена усмехнулась с горьким превосходством, вытерла салфеткой пот со лба и груди и неторопливо пошла в кабинет за капитаном. Клавдюша сняла со стола скатерть.
— А о тебе забыли, Васенька, — прошептала она и заторопилась на кухню.
Дверь в кабинет капитана осталась приоткрытой. В квартире стояла послеобеденная тишина.
Капитанша протяжно вздохнула.
— Довольна? — веселым голосом спросил капитан, засмеялся и закашлялся.
Живулькину было все равно. Он пошатнулся и упал лицом на пол.
ПРЯМАЯ НОГА
Пустыня остывала под первою звездой. На колодце, спиной к закату, сидел Кака-бай. Перед ним у подножия бугра бились две стаи псов. Кака-бай неслышно смеялся: его забавляла собачья вражда.
— Как люди, смотри! — говорил он, поддерживая ладонями свой живот.
Верблюдчики, присев на корточки, кормили жмыхом лежащих верблюдов. Пастухи отдыхали у высоких костров. На запад, на север, на восток от колодца темнели стада Кака-бая.
Он был хозяином трав и недр. Вода, тяжелым искусством добытая из глубины, была его. Он владел судьбой всех кочевников, блуждавших вокруг: стада их питались горькой его водой. Кака-бай сидел на своем колодце, как жирный бог воды и песков.
У него было пять жен (одна сверх предела, установленного законом Магомета). Четыре жены — как четыре времени года. Пятая — ребенок — любимая.
Ни коней, ни верблюдов, ни овец, ни денег — калыма за пять женских жизней — не жаль. Страшны безнадежность и позор. Пять жен. Один сын. Кто будет продолжать род? Кто в будущее понесет богатую славу? Если умрет Додур… О дуры, бесплодные, как солончак, пустые, как высохший колодец! Дайте сына!
У Кака-бая был жеребец — потомок одной из прославленных конских линий древнего Ахала. Жеребец имел, как и большинство его предков, прямые бабки. Носил кличку Дик Аяк, то есть Прямая Нога.
Стремительность его движений и благородная удлиненность статей создали вокруг его имени почтительную славу. Легкие ноги Дик Аяка разнесли эту славу по всему Туркменистану. Его сравнивали с птицей, с ветром, с молнией, поражающей блеском своей быстроты. Говорили, что у него сорок ног и сорок сердец.
Дик Аяк был проворен и смел. Серая масть. На лбу отметина таланта. Ахалтекинец чистой крови, представитель породы длинных линий — лошади солнца и прыжка, лошади древней и самобытной, как музыка Туркмении. Как легенда, она дошла до нас от забытых времен.
Оазис праздновал первый день мая. Были скачки. Ишачьи — с участием в качестве жокеев бедняцких детей — и конские, на которых состязались питомцы байских колодцев. Ишаки скакали не очень резво, но с воодушевлением. Длинная их вереница, завесившись пылью, нестройно вздымала зады. Мальчишки кричали. Старики говорили: «Тамаша!» [1] — и сдержанно улыбались.
Первым прискакал сынишка Аллаяра Сапара. Председателя колхоза насмешливо поздравили. Грустный старичок Бакэ, любитель лошадей и русских самоваров, сказал, перебирая нанизанные на ремешок ключи:
— Когда скачут несколько ослов, один всегда будет первым.
Аллаяр Сапар вытер ладонью счастливое лицо сына. Пока он обдумывал достойный ответ, началось главное. Седобородые судьи сели напротив бугра с белым флажком, означающим финиш. Всадники, открывая коням дыхание, один за другим проехали перед судьями. Последним ехал горбатый тренер — чапарман — Нур Айли на Дик Аяке. Конь шел коротким галопом. Голова его касалась груди. Он нес жокея сдержанным махом длинных ног. Конь был прекрасен, как могут быть прекрасны сила, легкость и страсть в едином движении. Зрители закричали: «Да здравствует!» Кака-бай, окаменев от гордости, чуть улыбался.
После скачек председатель колхоза долго стоял в стороне от толпы, прославлявшей непобедимого. Нур Айли — мастер быстроты! Перед финишем он так бросил коня вперед, что зрители сказали «ой» и остались с открытыми ртами. Судьи вскочили, когда Дик Аяк пронесся перед ними, оставляя за собой пыль и соперников. Такого копя — с древней кровью и легкого, как счастье, — нигде не найти!
Не раз вечерами в колхозе, в тени председательской кибитки, собирались лошадники — племя людей, несущих сквозь жизнь строгую и однообразную страсть к лошадям. Колхоз стоял на земле древней конской славы, хранившей истлевшие скелеты и легенды о конском мужестве. Лошадников в колхозе было немало. Они садились у кибитки председателя пли под теплой стеной конюшни, и начинался солидный и немирный разговор знатоков. Иногда разговоры становились острыми, как пламя вечерних костров. Колхоз приобретал ахалтекинских маток и мечтал о выдающемся жеребце.