— Один работаешь? — спросил Владимир Макарович, нагибаясь и щупая зерно.
— Один! — буркнул Владька и снова принялся за дело.
Почувствовав, что директор внимательно смотрит на него, Владька опять выпрямился.
— Вы научите управляющего с людьми по-человечески разговаривать. Тогда люди будут работать, — зло заговорил он. — Сегодня еще трое курсантов сбежали, скоро все разбегутся отсюда.
— А ты останешься? — помолчав, поинтересовался Владимир Макарович, внимательно разглядывая своими умными жесткими глазами этого симпатичного паренька.
Владька замолчал, сбитый с толку этим вопросом, а Владимир Макарович не отступал от него:
— Нет, ты вот сам как о себе думаешь, скажи! Ты останешься? Ты веришь, что все разбегутся? Неужели так думаешь? — И, не ожидая, что скажет Владька, сам ответил: — Не разбегутся. Слабые сбегут. Сильные останутся. Будут бороться. Паниковать не надо только. У нас сейчас как на войне: самое страшное — паника. Хлеб вешаете?
— У нас Рита Зубова не разрешит без веса, госконтроль круглосуточный, — повеселев немного, отвечал Владька.
Когда директор зашел на весовую проверить, на месте ли сидит «госконтроль», в маленькой будке, сколоченной из развалившегося вагончика, сидела Рита Зубова. При появлении директора она покраснела и подобрала под скамейку босые ноги.
Владимир Макарович нахмурился и раздраженно опросил ее, почему она босиком. Рита совсем смутилась, на глазах у нее появились слезы, а директор, стуча палкой о пол, повысил голос:
— Почему, я спрашиваю, босиком сюда явилась? Кто за тебя отвечать будет?
Рита попыталась было объяснить, что сапоги она еще не сумела купить, а туфли мальчишки сейчас чинят, но он, не дослушав ее, хлопнул дверью.
Я никогда не видел его таким разъяренным. Он заставил Суртаева отвезти Риту на тракторе к вагончику, в котором жили турочаки, а сам стал ходить взад и вперед возле весовой.
Он то застегивал, то расстегивал свое куцее, видавшее виды серое пальто, останавливался, заложив руки за спину, и ожесточенно вертел своей палкой то в одну сторону, то в другую.
И в это самое время подъехал на своем ходке Шубин, которому, видимо, сказали, что прибыл директор. Василий Васильевич, выбритый и свежий, как всегда, одетый в красивую желтую кожаную куртку, спрыгнул с ходка и стал привязывать лошадь у весовой. Когда он обернулся, чтобы подойти к Владимиру Макаровичу, то застыл на месте: тот шел прямо на него с искаженным, трясущимся от гнева лицом. Напирая на отступавшего Шубина животом, выставив вперед свою курчавую бородку, Владимир Макарович свистящим шепотом спрашивал его, есть ли у него дети.
— Нет еще? Вот когда народите своих, — возвысил он голос, — тогда приходите ко мне снова за работой. Тогда, может, научитесь к людям по-человечески относиться! А сейчас считайте, что вы в совхозе уже не работаете, чтобы духу вашего, ноги вашей здесь больше не было! Приказ с утра получите и жалуйтесь на меня, куда вам угодно.
Так закончилась в тог вечер карьера Василия Васильевича Шубина, присланного в совхоз на усиление.
В конце февраля директор и партийное бюро совхоза поручили комсомольскому комитету самому подобрать бригадира для молодежной бригады. Сразу после заседания комитета, утвердившего кандидатуру Суртаева, мы пошли вместе с ним к Владимиру Макаровичу. Он сидел один и разбирал почту. Когда мы вошли, он поднялся из-за стола, вышел навстречу Владыке, обнял и поздравил его с назначением на должность бригадира комсомольско-молодежной бригады.
— Тебя, наверное, уже на комитете зарядили как следует, — сказал он, садясь рядом с Владькой. — Поэтому я тебе сейчас мораль читать не буду. Ты вот мне только скажи, сколько тебе сейчас лет?
— Девятнадцать, — смущенно сказал Владька.
— Уже стукнуло девятнадцать? — Владимир Макарович пристально смотрел на Владьку и теребил бородку.
— Через два месяца будет девятнадцать, — уточнил Владька и улыбнулся: черта с два, мол, проведешь этого Макарыча!
— Девятнадцать лет, — размышлял вслух Владимир Макарович, — это не так уж и мало. Это теперь вот стали почему-то считать, что мало. А я, например, тоже в девятнадцать лет агрономом отделения стал.
Он задумался и молча глядел в окно на ослепительно белую степь под нависшим, хмурым густо-синим небом. Все затихло на улице — не иначе, как перед бураном.
Владимир Макарович постучал пальцем по стеклу лежавшего перед ним на столе барометра, посмотрел, не дрогнет ли стрелка.
— А ты помнишь, — продолжал он, обращаясь к Суртаеву, — как мы с тобой в последний раз на току виделись? Я помню. Много из твоих хлопцев разбежалось за это время? По-моему, никто не сбежал, а?