Но я-то знаю, что ругаются они для виду, а на самом деле Владька умеет лучше всех подъехать к Леониду Емельяновичу насчет запчастей. Тот покричит-покричит, но потом все-таки обязательно даст что нужно. В сущности, он симпатизирует Владьке.
Владька ложится спать позже всех. Когда все угомонятся, он моет руки, убирает со стола и садится писать наряд на следующий день. Руки у него черные и уже не отмываются. Он пишет как-то смешно, растопырив пальцы. Задумывается и сидит по нескольку минут неподвижно, закусив нижнюю губу. Лампа освещает сбоку его лицо: профиль у него очень четкий. И лицо честное и строгое. Он всегда смуглый, а сейчас совсем потемнел на весеннем солнышке. Очень хочется, чтобы дела у него шли хорошо, чтобы его не ругали».
Перед самым выездом в поле произошла неприятная история, в которой оказались замешанными Левашов и Иванников.
Вместе они уехали на центральную усадьбу помыться в бане. Все было бы хорошо, не вздумай они зайти потом в мужское общежитие, В этот момент все ходили здесь взбудораженные и возмущенные.
В старых валенках, принадлежавших Ивану Звонцеву и спрятанных за печкой, ребята обнаружили пропавшие накануне у одного из новеньких трактористов брюки. Это был тот самый Иван Звонцев, которого когда-то Беликов и Мацнев выпроводили из клуба.
Не в первый раз заставали Ивана за таким делом, но всё как-то прощали ему. Да и всегда так бывало, что после этого он обязательно увольнялся и уезжал. Увольнял его директор сразу, не задерживая заявление ни одной минуты. Подписывал и говорил при этом:
— Была у нас с тобой, Иван, любовь без радости, без грусти и расставание. Ты сколько у нас тракторов угробил? А? Больше не приезжай. Жив буду — не приму тебя больше.
Пройдет с полгода, Звонцев появляется снова. Робко жмется в дверях у Владимира Макаровича, который, не поднимая головы от бумаг, говорит:
— Ты мне не нужен. Что тебе можно, бегуну, доверить? Ничего.
— Я ж тракторист, Владимир Макарович, — робко напоминает Звонцев.
— Такой же ты тракторист, как я священник, — невозмутимо возражает директор.
И между тем в конце концов снова поддается слезным просьбам Ивана — то ли по доброте своей, то ли из-за нехватки людей. А может быть, просто надеется, что должен же когда-то остепениться человек.
Несколько дней Звонцев исправно выходит на работу, пока не получит первого аванса. Пропив его, начинает занимать у ребят в общежитии, причем почти всегда без отдачи. А когда денег нет, может лежать и сутки и двое на кровати. Днем встает, начинает обход по комнатам, ища съестное. А теперь вот докатился и до прямого воровства.
Ребята говорили с ним в самой дальней комнате, чтобы не было слышно в конторе, которая расположена в этом же здании.
— Ты человек или не человек? — спрашивал у Звонцева Володя Иванников, которому не верилось до сих пор, что Иван мог это сделать.
— Разве он понимает что-нибудь, когда у него совести нет, — сказал Левашов, запирая двери на ключ.
Через несколько минут на необычайный шум из конторы прибежал директор, и его глазам предстала очень неприятная картина. Двери той комнаты, в которой происходил разговор со Звонцевым, лежали на полу. Навстречу ему выкатился Иван, стараясь освободиться от повисшего на нем Иванникова. В комнате все было перевернуто вверх дном.
Какой бы ни был Звонцев, но такой «разговор» с ним был, конечно, недопустимым. На следующий день, проводя совещание бригадиров, Владимир Макарович припомнил этот случай.
— Ты кого набрал себе в комсомольскую бригаду? Ходил ко мне, просил. Ты смотри, Владислав Николаевич, напашут они тебе!
От непривычно прозвучавшего обращения и от мысли, что всем известно, как отличились хлопцы его молодежной бригады, не вспахавшей до сих пор ни одного гектара, Владька густо покраснел.
Я собирался пожить несколько дней в молодежной бригаде. У Суртаева теперь был свой персональный транспорт, и я напросился к нему в попутчики.
Дорога шла по полям, большей частью непаханным. Только кое-где синели квадраты зяби. Почти просохло. Лошадь бежала легко, и с каждым поворотом дороги впереди открывались все новые и новые поля. Казалось, нет им конца и края.
Владислав был молчалив, видимо думал о том, о чем нельзя было не думать сейчас: сколько предстоит сделать за каких-то двадцать дней! И как будет все — хлопцы, тракторы, погода…
Мне очень хотелось спросить его о главном: как он живет сам, что думает о своей нынешней жизни, нравится ли она ему? Я смотрел искоса на его юное сосредоточенное на какой-то мысли лицо и отчего-то не решался заговорить с ним об этом главном.