Прелесть и одновременно опасность стихов усиливаются тем, что Пушкин легко переходит с небес на землю. Описывая любовные похождения евангельских героев, тут же говорит о себе самом и явно намекает на собственных друзей и подруг:
В одном из списков поэмы, принадлежавшем, видимо, южным приятелям поэта, против слов: «так иногда супругу генерала затянутый прельщает адъютант» — значилось — «Алексеев».
Николай Алексеев, задушевный кишиневский друг Пушкина (вместе жили на одной квартире после того, как сгорел дом Инзова), действительно ухаживал за одной чиновной дамой, которую, кстати, и звали Марией. Пушкин некоторое время был его «лукавым соперником», так что для друзей битва сатаны, бога и архангела за прекрасную богородицу была еще и пародией на их собственные похождения. Сохранились некоторые противоречивые сведения о том, что даря Алексееву поэму, Пушкин, вероятно, добавил нечто вроде посвящения:
Конечно, здесь те же шутки, что и в письме к Тургеневу.
Архив Алексеева, к сожалению, почти полностью исчез, а вместе с ним множество запретных пушкинских строк, и, вероятно, самый полный текст «апокалиптической поэмы».
Рассылая ее даже самым близким друзьям, Александр Сергеевич тщательно убирает малейшие признаки, способные выдать автора.
Однако много лет спустя выходят «наружу» и распространяются несколько строк, отсутствовавших во всех остальных копиях.
В том месте, где бес и архангел вступают в рукопашную схватку, Пушкин в своей легкой, непринужденной манере переводит рассказ на себя и своих друзей:
В списке, находившемся у Алексеева, было еще более откровенно, и упоминались имена:
Но кто же не угадает автора, чьими одноклассниками были лицеисты Броглио, Комовский?
Эти саморазоблачения, однако, упрятываются, сжигаются.
«Шалость», — покачают головой Вяземский и Тургенев, прочтя поэму (Вяземский добавит к слову «шалость» эпитет «прелестная»).
«Он все тот же», — заметит о Пушкине один из его приятелей.
И даже смелый, твердый, не склонный к религиозности декабрист Иван Якушкин вздохнет: «Недавно я читал его новую поэму „Гавриилиада“, мне кажется, она самое порядочное произведение из всех его эпических творений, и очень жаль, что в святотатственно-похабном роде».
Сам Пушкин позже пожалеет о чрезмерной откровенности своих шуток — его цель вовсе не в том, чтоб задевать чувства искренне верующих. Адрес «шалости» иной: она адресована тем, о ком он некоторое время спустя скажет:
Друзья не давали поэму кому попало, исполняя просьбу автора, высказанную в посвящении Алексееву:
Заветная печать была крепка, но пройдет немного времени, и «широко-медные», даже не успев прочитать «Гавриилиаду», нанесут следующий удар Пушкину.
Весной 1824 года из Одессы уходит письмо поэта (до сих пор не разгадано, кому оно адресовано), в котором были следующие строки:
«…читая Шекспира и Библию, святой дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира. — Ты хочешь знать, что я делаю — пишу пестрые строфы романтической поэмы и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он… мимоходом уничтожил слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная».