Перед нами уходила в небо серая известняковая стена. Она не была отвесной — она нависала над ущельем как борт исполинского корабля. В ней был и иллюминатор — отверстие метрах в двадцати надо мной. Оттуда крутой дугой рушилась струя воды, играя радугой на солнце, дробясь на поросших ярко-зеленым мхом скалах. А дальше раскрывалась огромная каменная чаша с отвесными стенами, и на дне этой чаши шумела река. Стены были метров в двести над краем осыпи, и высота осыпей была тоже не меньше двухсот метров. Вдали виднелось еще одно ущелье — над ним на плоскогорье белел недавно выпавший снег.
И снова ноги, подгибаясь и качаясь, понесли меня и рюкзак. Что-то изменилось в небе, но что, я понял лишь тогда, когда по камням запрыгали горошины града. Джура показал вверх. "Амир-Темир!" В самом низу стены зияла гигантская арка, похожая на въезд в железнодорожное депо.
Я оглянулся: Джура уже убегал, натянув на голову свою куртку. "Куда ты? Отдохнем, костер разведем, ведь вымокнешь!" Но он только махнул рукой.
Я полез вверх. Огромная пасть становилась все больше, и когда я добрался до нее, то почувствовал себя мелкой букашкой. Под сводами неуютно гудел холодный ветер.
Желтый луч фонарика запрыгал по стенам. В глубину пещера не сужалась, только все больше становились глыбы, лежащие на моем пути; но скоро впереди забрезжил свет, и я вышел к другому входу, не менее огромному. Пока все сходилось с планом, полученным в Самарканде.
Когда-то, десятки, а то и сотни тысяч лет назад, крутой изгиб пещеры был вскрыт эрозией и она разделилась на два отрезка: один — сквозной, другой — уходящий вглубь, тот самый главный Амир-Темир, с жерновом и озером. Его пасть раскрывалась передо мной; вела туда уютная тропинка и даже несколько ступенек в камне, явно вытесанных людьми. Внутри было безветренно и сухо. На пыльном полу неглубокие ямы правильных прямоугольных очертаний — наверно, работа археологов; рядом лежали массивные черепки каких-то очень больших сосудов.
На улице хмурилось — низкие облака текли над плоскогорьем, неслись по ветру желтые и красные кленовые листья. В пещере было куда уютнее. Я начал располагаться: заготовил дрова, принес в полиэтиленовых пакетах с речки воду. Тылы обеспечены. Можно идти. Но сперва мне хотелось приглядеться к пещере снаружи и понять, могла ли быть правдой легенда о ней.
Четко заметны остатки двух стен. Одна ниже входа, другая в самом входе. Обе выложены из аккуратно подогнанных и даже обтесанных камней и укреплены балками из арчовых бревен. Вместе они представляли собой как бы две ступени, каждая метра по три высотой; между ними — лесенка из гладко обтесанных плит, теперь заплывшая глиной и щебнем, но все-таки ясно заметная. В пыли что-то блеснуло голубой искоркой. Я нагнулся. Черепок тончайшей — в два миллиметра, не больше — глиняной чашки, с обеих сторон покрытый нежной голубой глазурью. Виден был кусочек рисунка- стилизованной зеленой ветки. Такие чашки видел я в самаркандском музее, и датировались они временем Тимура. Кто знает, может быть, действительно из этой чашки пил Тимур?
…Он родился в Ходжа-Ильгаре, недалеко отсюда, и начал свою карьеру простым разбойником, предводителем шайки удальцов. Он не был похож на того властного, пресыщенного победами и кровью старика, которого мы знаем по скульптуре М. М. Герасимова. Он был молод, зол и жаден. И охромел он совсем не тогда, когда завоевывал царства. Просто пытался украсть отару баранов у соседей, а те оказались настороже и ранили его в ногу и руку. С той поры он и получил кличку Тимур-Хромец, Тимур-Ленг. Когда за ним шла погоня, он уходил в горы, путал следы, исчезал и отсиживался в никому неведомом горном гнезде, пещере, укрепленной, как крепость, и ржали упрятанные под землей лошади, и звенело оружие дозорных. И может быть, эта чашка с хрустом лопнула у него в руке, когда вбежал, запыхавшись, воин с дурной вестью — и нужно было снова мчаться в ночь, прорубая себе дорогу…