…Когда Авраам узнал, что родился мальчик, он сразу задумался, как наречь сына. Обычно, когда рождался ребенок, он спрашивал Зельду, чье имя из своих покойных родственников она хотела бы ему дать.
— Ты уж назови его именем какого-нибудь из своих покойников.
— Я хотел бы назвать его в честь моего деда, того самого, который был в мире праведных уже тогда, когда мы поженились. Был он здоровяк, каких мало, работник что надо. К тому еще голова у него была светлая — настоящий мудрец. Слава о нем шла по всей округе, и отовсюду обращались к нему люди за добрым советом. Звали его Илья, а величали Илья-пророк, как в писании.
— Ну, так давай назовем его Ильей. Пусть пойдет он в деда здоровьем, трудолюбием, головой и пусть доживет до ста двадцати лет.
Младенец, однако, никак не походил на богатыря, каким его представила отцу повивальная бабка. Это был худенький, бледненький ребенок, но жизнь била в нем ключом. На редкость подвижный, неугомонный, он улыбался, делал такие уморительные гримасы, что мать таяла от удовольствия, жалея, что нет рядом Авраама, который вместе с нею смог бы порадоваться, глядя на сына.
Очень долго тянулись для Зельды будни, и слишком короткой казалась ей суббота, когда можно было усладить отцово сердце рассказами о детях, особенно о меньшеньком.
Время текло в непрерывных трудах и заботах. В один счастливый день Илюсик стал на ножки, а немного спустя неожиданно затопал по комнате. Он падал, поднимался, снова падал и снова поднимался, побуждаемый бурлившей в нем жизненной силой; когда подрос, стал бегать, взбираться на крыши, чердаки, деревья, не раз срывался оттуда, но продолжал резвиться, не обращая внимания на синяки, шишки, кровоподтеки, ссадины и царапины.
Шалости и озорные его проделки сильно огорчали Зельду. Выходя из себя, она причитала:
— Не иначе, дьявол какой-то в тебе сидит. До каких пор ты будешь носиться как угорелый? Не напастись на тебя ни ботинок, ни штанов. Утром постирала рубашку, а к вечеру она стала как тряпка. Кем же ты вырастешь? Что из тебя получится?..
Она все собиралась пожаловаться Аврааму на Илюсика, но всякий раз откладывала, опасаясь сурового наказания. Лишь изредка, когда особенно донимал, ее прорывало:
— Ох, Авраам, знал бы ты, что я терплю от твоего драгоценного сына…
— А что случилось? Набедокурил?..
— Лучше не спрашивай, озорство его прямо-таки невыносимо…
— А что ты хочешь? Ребенку пристало проказничать, к тому же он младшенький и мы его избаловали, — успокаивал Авраам жену. — Бог даст, родишь благополучно, перестанем потакать ему, и он небось присмиреет.
…Но и после того как Зельда родила двенадцатого ребенка — девочку Генечку и грошовую ржавую селедку приходилось теперь резать не на тринадцать, а на четырнадцать кусков, она все же то и дело подсовывала Илюсику кусочек побольше и пожирнее, оправдываясь:
— Он же у нас такой худенький — косточки сквозь кожу просвечивают, ему еще расти да сил набираться, а где он их возьмет — из тарелки пустых щей, что выхлебывает за день?..
Устав от непрерывной беготни и озорства, Илюсик, заходя в дом, взбирался на окошко и пристально глядел на улицу, по которой все еще шли и шли шеренги людей, одетые кто как — в свитках и лаптях, в серых заячьих шапках, а кто в рваных, изношенных пальто, в истоптанных сапогах и бутсах, с полными мешками за спиной.
Рядом с шеренгой шагал военный и отсчитывал шаги:
— Раз, два, раз, два…
Звучный мягкий баритон затянул:
Илюсик уже знал эту песню. Он тоже выстраивал ребят на улице, так же, как командир, отсчитывал: «Раз, два, раз, два…» — и они тоже пели эту песню.
Он только не понимал, почему заглушают эту песню плач и за сердце хватающие жалобные возгласы женщин и детей, бежавших за колонной.
— Мама, почему так плачут на улице?
— Потому, дитя мое, что гонят их на войну…
— Почему же надо плакать?
— Их могут убить, и детишки их останутся сиротами.
— А кто войну делает?
— Царь…
— Почему же он такой злой, этот царь, что хочет убивать людей?
— Когда вырастешь, дитя мое, сам поймешь…
— А когда же я вырасту? Когда я стану взрослым? — приставал Илюсик.
В пятницу вечером, когда Авраам, как обычно, в канун субботы приехал домой, он спросил, что нового, и как бы между прочим сказал: