«О, я не говорю о покорности или о чем-то в этом роде. Это этический вопрос, который каждый должен выносить на суд своей совести. Я лишь подверг сомнению ваше утверждение, что история способна предсказать, чтó Падук заявит или сделает завтра. Здесь не может быть никакой покорности – поскольку сам факт нашего обсуждения этих вопросов подразумевает любопытство, а любопытство, в свою очередь, является проявлением непокорности в ее самом чистом виде. Кстати, о любопытстве, можете ли вы объяснить странное увлечение нашего президента Азуреуса вон тем розоволицым господином – любезным господином, который привез нас сюда? Как его зовут, кто он вообще такой?»
«По-моему, это один из ассистентов Малера, – лаборант или что-то такое», – сказал экономист.
«А в прошлом семестре, – сказал историк, – мы были свидетелями того, как слабоумного заику таинственным образом направили на кафедру педологии, потому что ему как-то довелось сыграть на незаменимом контрабасе. В любом случае этот человек, должно быть, сам дьявол убеждения, раз ему удалось уговорить Круга приехать сюда».
«Разве он не использовал, – спросил профессор богословия с легким оттенком лукавства, – не использовал где-то это сравнение со снежком и метлой снеговика?»
«Кто, – спросил историк. – Кто использовал? Этот человек?»
«Нет, – сказал профессор богословия. – Тот, другой. Тот, кого было так трудно уговорить. Занятно, какими путями мысли, высказанные им десять лет тому назад —»
Их прервал президент, который вышел на середину зала, требуя внимания и похлопывая ладонями.
Человек, имя которого только что было упомянуто, профессор Адам Круг, философ, сидел на некотором отдалении от остальных, глубоко уйдя в кретоновое кресло и положив волосатые руки на подлокотники. Это был крупный грузный мужчина лет за сорок, с растрепанными, пыльными или слегка тронутыми сединой прядями и грубо высеченным лицом, наводящим на мысль о неотесанном шахматисте или угрюмом композиторе, но более интеллигентном. Его крепкий, компактный, хмурый лоб имел тот своеобразный герметичный вид (банковский сейф? тюремная стена?), который присущ челу мыслителя. Мозг состоял из воды, различных химических соединений и группы узкоспециализированных жиров. Светлые пронизывающие глаза были полуприкрыты в своих квадратных глазницах под косматыми бровями, которые когда-то защищали их от ядовитого помета вымерших птиц – гипотеза Шнайдера. Раковины больших ушей внутри обросли волосками. Две глубокие мясистые складки расходились от носа вдоль широких щек. Утро выдалось безбритвенным. На нем был сильно измятый темный костюм и галстук-бабочка, всегда один и тот же, иссопово-лиловый, с межневральными пятнышками (чисто-белыми по природе, здесь же – серовато-желтыми) и подбитым левым нижним крылом. Не слишком свежий воротничок был низкого открытого типа, то есть с удобным треугольным пространством для яблока его тезки. Отличительными признаками его ног были ботинки на толстой подошве и старомодные черные гетры. Что еще? Ах да – рассеянное постукивание его указательного пальца по подлокотнику кресла.
Под этими доступными взору покровами шелковая рубашка обтягивала его крепкий торс и усталые бедра. Она была глубоко заправлена в его длинные подштанники, которые, в свою очередь, были заправлены в носки: он знал, что ходят слухи, будто он не носит носков (отсюда гетры), но то были враки, – на самом деле носки он носил, изысканные и дорогие, бледно-лилового шелка.
Под этим была теплая белая кожа. Муравьиная дорожка, узкий капиллярный караван, тянулась из темноты посередине его живота и доходила до края его пупка; более черная и густая шерсть на груди ширилась двукрылым трофеем.
Под этим были мертвая жена и спящий ребенок.
Президент склонился над бюро из розового дерева, поставленное его помощником на видное место. Он одной рукой нацепил очки, потряхивая серебристой головой, чтобы дужки легли на место, и принялся складывать, подравнивая и постукивая, пересчитываемые им листы бумаги. Д-р Александер на цыпочках отошел в дальний угол, где сел на приготовленный для него стул. Президент отложил толстую ровную стопку машинописных страниц, отцепил очки и, отведя их от правого уха, начал вступительную речь. Вскоре Круг осознал, что является своего рода фокусным центром по отношению к арусоглазой зале. Он знал, что кроме двух человек, Гедрона и, возможно, Орлика, никому из собравшихся он по-настоящему не был по душе. Каждому или о каждом из своих коллег он в то или иное время сказал что-то… что-то, что невозможно вспомнить при случае и трудно определить общеупотребительным образом, – какую-нибудь небрежную яркую колкость, задевшую участок саднящей плоти. Беспрепятственный и незваный, пухлый и бледный прыщавый подросток вошел в полутемную классную комнату и взглянул на Адама, который отвернулся.