Если только…
Гари снова моргнул. Теперь он понял. Байки не были экзорцизмом. По крайней мере, не полностью. Они были защитой. После этого факта, после жестокого вопля войны, небылицы не были средствами поговорить о том, что не поддавалось описанию словами. Они не были приближенным выражением. Они были лечением. Утешением. Байки были ложью о славе и героизме, достижениях и успехе. Они рождались не из высокомерия, бахвальства или самовосхваления. Они были просто способом поговорить о том, что иначе было невыносимо. Они были стратегиями преодоления, призванными оградить выживших от безумия и мордобоя. Они были способами придать войне какой-то смысл, какую-то ценность, устойчивое значение. Небылицы облагораживали войну для тех, кому не посчастливилось пережить ее.
Они давали солдатам повод подумать и поговорить, воодушевиться, чтобы им никогда не приходилось… думать о правде.
— Это чертовски глупое время для подобных размышлений… — пробормотал Гари самому себе. Он засмеялся, так как ничего другого не оставалось.
— Что? — закричал Пирс. — Что ты сказал?
Гари посмотрел на него. Олли Пирс, кивер съехал набок, шинель заляпана содержимым консервов, вонючее дыхание, измазан грязью и смазкой, слишком старый, чтобы снова браться за эту работу. Что за жуткую жизнь ты, должно быть, прожил, Пирс, чтобы стать таким первоклассным лжецом. Что за ужасы тебе пришлось увидеть, чтобы у тебя возникла потребность так много врать. То, что ты говорил мне все это время, а я был слишком глупым, чтобы сообразить. У меня не было своей точки зрения.
Теперь она у меня есть. А мне этого не хочется. Я бы все отдал, чтобы не переживать этого и не быть здесь. Здесь нет истины, нет истории, нет слов. Из этого нельзя взять ничего стоящего, и все мои благородные стремления явиться сюда и бросить вызов опасностям, чтобы записать что-то стоящее были чушью собачьей.
Здесь нечем воодушевляться. Нечему учиться. Война — это шум, сенсорная перегрузка, боль, ужас, страх. И все. Она — невыразимое непотребство. Ее нельзя передать, и даже если было бы можно, то не стоит.
Гари огляделся. Небеса пылали. Баррикада пылала. Несокрушимая колонна танков давно исчезла в дыму. Над головой кружили существа отдаленно похожие на воронов. Мимо проходили искалеченные и обезображенные люди, понятия не имея, куда идут. Сквозь раскатистые хлопки и грохот взрывов и стрельбы доносился постоянный фоновый рев, и его издавали не люди. Гари почти на сто процентов был уверен, что он слышит саму Войну, ревущую единственное известное ей бессловесной слово.
— Я должен вытащить тебя отсюда, парень, — сказал Пирс. — Мы не можем оставаться здесь.
— Ты снова врешь, — сказал Гари. — Ты сам хочешь убраться отсюда, и помощь гражданскому идиоту — хорошее оправдание.
Пирс снова влепил ему пощечину.
— Ты мелкий говнюк, — заявил он.
Затем он схватил Гари за голову своей большой рукой. Он дрожал. Раскаяние в его глазах было невыносимым.
— Каждый умрет, — сказал он. — Пожиратели Миров, парень, они…
— Я знаю, — сказал Гари. — Давай просто уйдем. Сбежим. Никакой лжи. Просто уйдем.
Он повернулся и пошел.
Перекрестный огонь выкосил траншею перед ними. Знамя упало. Трое знаменосцев погибли. Оставшиеся двое пытались снова поднять знамя, но задача была им не под силу.
— Или мы могли бы что-то сделать, — сказал Гари.
— Что, например?
— Соврать.
Гари схватил одну из стоек знамени и начал помогать двум солдатам поднимать его. Стойка была мокрой от крови. Пирс присоединился к ним.
— Это не ложь, парень, — сказал он.
Гари не был уверен, что это было, за исключением определенного смысла в их действиях. Способ восстановить какой-то смысл в бессмысленном, бесполезном событии. Он мог побежать или умереть или сделать то, что они делали. И это, как и все лучшие небылицы, которые рассказывали старые солдаты, придавало крупицу смысла тому, что в остальном было бессмысленным. Это было так незначительно, но юноша предпочел незначительное полному отсутствию значения.
Они вчетвером подняли знамя. Оно раскачивалось в дыму. Лазерные лучи проделали несколько дыр в нем. Оно было ужасно тяжелым и громоздким. Еще двое солдат подбежали к ним и помогли выпрямить знамя. Одним из них был Джозеф Баако Понедельник. Он выглядел невредимым, но так сильно плакал, что не мог говорить.