Так было только здесь… только в обширной Дворцовой зоне, зоне Imperialis Terra, размером с континент. За её пределами раскинулся глобальный ад: систематическое опустошение родной планеты, сопутствующая катастрофа загрязнения, сейсмические толчки и радиоактивные осадки, которые порождало это монументально сфокусированное нападение. Ему говорили, что шлейф ядовитого пепла и дыма, поднимавшийся от Императорского дворца, затмил всю Европу и Паназиатские земли.
Ему говорили…
Ему не нужно было говорить. Он и сам это видел. Он видел достаточно. Он шагнул на парапет, дождь целовал его лицо, и он стоял над тысячеметровым обрывом до крыш Западных постоянных казарм.
Он видел раскинувшийся Санктум Империалис Палатин, громаду огромного города-дворца за ним, Внешний барбакан, великий дворец Магнификан, рухнувший и лежавший, словно ожидавшая смерти жертва. Он видел огромные ворота, шпили, гигантские очертания некогда величественных портов, линии стен, которые были построены так, чтобы никогда не пасть. И повсюду во всех направлениях протянулись кольца пожаров, чёрный дым от которых поднимался на сорок километров в небеса. И сквозь искажение концентрических пустотных щитов, размывавших воздух до мягкого фокуса, словно техническое масло на стекле, он видел вспышки и мерцание взрывов, пламя обширных и далёких огненных смертей, похожую на молнию длиной в несколько световых лет полосу энергетического оружия. Приглушенный гром экзистенциального коллапса грохотал вдали, замедляясь и смягчаясь пустотными щитами.
Ни следа солнца, только сумерки. Серый яд. Как поблёкшее зрение.
Это здесь. Где всё началось. Где всё закончится.
Зиндерманн смотрел вниз, в глубокую пропасть. Дождь проник ему под одежду и стекал из глаз вместо слез. Он видел, что носки его ботинок слегка выступают над каменным парапетом.
Он был летописцем, но ему нечего было больше сказать. Он был историком, но история умерла. Он обрёл веру — не просто интеллектуальную веру в наставление человечества Императором, но и нечто большее: истинную, сияющую веру, о которой он никогда и не мечтал. Он цеплялся за неё и какое-то время чувствовал себя благословенным, защищённым от набирающей силу тьмы. Он даже пытался поделиться этой верой.
Но тьма усилилась. Вой Нерождённых становился всё ближе. Его вера иссякла, не выдержала перед лицом пандемического ужаса, оказавшись такой же слабой, как и его философия и учёность. Он утратил цель. Прошлой ночью некоторые из его немногочисленных оставшихся друзей заявили, что ещё осталась какая-то история, о которой можно рассказать: будущее, которое, в свою очередь, породит новое будущее, которое захочет услышать и заслуживает услышать то, что произошло до его рождения. Стоя в Нисходящей террасе, Зиндерманн знал, что это не может быть правдой.
Другие, как юный Гари, столь прилежный и исполнительный, настаивали на том, что какая бы история не осталась, её предсмертные дни должны быть записаны.
— Смерть должна быть отмечена, — сказал он, — даже если никто не выживет, чтобы прочитать об этом.
Неправда, молодой человек. Ошибка. Да, оставалось несколько дней, недель или даже месяцев истории, но Кирилл Зиндерманн видел её с того места, где стоял. Он читал её в далёких подобным горам стенах чёрного дыма, что окружали их, в завесах неугасаемого пламени. История осталась, но это не та история, которую стоило записывать. Это была всего лишь литургия боли, мучений, увечий, жалкого разрушения. Ни один поэт никогда не описывал последние неконтролируемые судороги трупа, и все историки обладали достаточной благопристойностью, чтобы не акцентироваться на таких вещах. История, которую осталось написать, была ночным кошмаром демонов, мерзости, непристойности, и это нельзя записывать для человеческих глаз и ушей.
Даже если бы они и пытались, то не нашли бы слов. Никакие слова ни на одном человеческом языке не могли передать весь ужас этого конца.
— Я не буду говорить и записывать больше не буду, — сказал он им.
Сначала никто не ответил. Они все понимали, что он имел ввиду. Кирилл Зиндерманн не станет первой человеческой душой, которая отступит, завершит своё существование по собственной воле, чтобы не нести на плечах бремя оставшейся истории. Тысячи уже ушли, каждый выбирая свой собственный способ. Шагнуть с парапета в тысяче метров над Западными постоянными казармами…
— Не будьте трусом, — сказал наконец Церис. — Если вы не хотите рассказывать или записывать, идите в армию. Возьмите бронежилет и ружьё. Ступайте на стены, куда бы они вас не направили, и встретьте там свой конец. Не будьте мерзким трусом. Если вам не нужна ваша жизнь, пожертвуйте ей для других.