Ептала давно погасила плошку и легла рядом с Мирицей на шкуры, постеленные у очага. Басчейле спал во дворе, в своем закутке под тростниковой крышей, на травяном ложе. Здесь, среди деревяшек, щепок и инструментов, сон его был глубок и спокоен. Несколько пней, воткнутых в землю и служивших ему столом и стульями, казались стражей, стоящей на карауле. Свет луны серебрил головы спящих.
Алученте спал на крыше загона. Ночи стояли теплые, лишь к утру становилось прохладно. Юноша засыпал всегда быстро и просыпался, почувствовав солнце на щеке. Сегодня сон почему-то не брал его. Он метался на постели: пастушка не шла из головы…
Он стал думать, как быстрее и удобнее добраться до пастушьего селения — по реке на лодке или напрямик через холмы и долины. По реке дорога удлинялась из-за поворотов; напрямик, конечно, короче, но наверняка встретятся всякие неожиданности, может, даже опасности.
Алученте протянул руку к своему луку и с нежностью погладил его.
Он уснул поздно, убаюканный эхом дальнего рога.
Ночь прошла так быстро!
Отец уже долбил и строгал. Алученте приподнялся на локте. Солнце стояло высоко. Ивы бросали тень на поляну. Овцы паслись на склоне холма. Мирица носила снопы к хижине. Мать толкла в ступе пригоршню новой пшеницы.
Он спрыгнул с загона и побежал в ивняк. Как хорошо здесь было! Перекликались птицы, журчал ручей. Он склонился над ним, ополоснулся родниковой водой. Приятная свежесть охватила тело, взбодрила. В камышах и тростнике, чуть подальше, слышался плеск речной воды, кваканье лягушек. Немного побродив в ивняке и отметив новые гнезда, он вернулся в хижину.
Мать оставила ему на столе две лепешки, целого голубя и кувшинчик с молоком. Поев, он стал собираться в дорогу. Наточил стрелы и уложил их в колчан так, чтобы легко было вытащить, когда понадобятся.
Потом стал думать, как объяснить отцу и матери свой уход из дому, — ему не хотелось нарушать спокойствие семьи.
— Отец… — начал он, — у меня есть одна задумка…
Мастер поднял глаза и недовольно посмотрел на него. Басчейле было обидно, что сын так и не полюбил его ремесло. Сколько ни пытался он научить его владеть ножом, создающим из дерева столько всего разного — нужного и красивого, так и не сумел. А ведь именно ремесло подняло мастера до положения тарабостас! Но мысли и пристрастия сына были направлены совсем на другое.
— Ну, выкладывай, — ответил отец.
— Нам нужна собака.
Басчейле, казалось, был целиком поглощен работой. Он сделал надрез на колоде и прикрыл один глаз. Помолчал.
— И где же мы ее возьмем, собаку?
— У пастухов. Ночью я слышал их рог. Он звучал где-то совсем близко.
— Это могло быть эхом. Тирагеты не пользуются рогом.
— Все равно я хочу пойти к ним. Напрямик, по суше. Поищу и места для охоты…
— Все, что потребуется в пути, приготовил?
— Да.
Басчейле подумал и дал свое согласие. Собака им в самом деле была нужна.
Мастер нашел среди своих инструментов топорик с крепким обухом, легкий и быстрый для удара, и протянул Алученте:
— Будь осторожен, не уходи далеко от берега. А пастухам скажи, что овцы приносят нам радость. Спроси, какие им нужны вещи, — может, мы могли бы обменять их на несколько головок сыра…
Юноша хотел уже отправиться, но тут они увидели бегущую к ним с плато испуганную Мирицу.
— Что случилось?
— Конники! — ответила она. — У поворота реки. Они мечутся туда-сюда, будто ищут брода.
Вскоре обитатели лощины услыхали гул людских голосов вперемешку с ревом животных и блеянием овец.
— Наверно, это кочевники с их стадами, — побледнев, проговорила Ептала.
— Не может быть, — возразил Басчейле. — Кочевники не держат овец. — Он оставил работу и быстро взобрался на вершину холма, откуда все было хорошо видно.
…С верховьев реки спускался вниз караван плотов. Из-под берега поднималась туча пыли — признак того, что вдоль реки гнали скот. Конников, о которых говорила Мирица, нигде не было видно.
Басчейле вернулся к хижине. Его одолевали вопросы. Кем могли быть эти люди, появившиеся в долине? Изгнанники, как они, или кочевники? Хуже всего, если бастарны…