А отец каждый год ставил сына к косяку сарая и, если тот отставал в росте, вытягивал его на веревках, чтоб догнал сверстников. Но из всех радостей самая большая для отца была, когда сын сам вызвался пойти с ним в поле.
Еще больше обрадовался отец, когда сын встал к плугу и положил свою ручонку рядом с его рукой. Тогда он понял, что растет смена, отдал плуг сыну. Волы почувствовали неокрепшую руку, заспешили, но земля отламывалась ровно; не выпустил сын плуга из рук и не повредил лемехом ноги волам, довел борозду до конца. Отец расцеловал сына и обронил скупую мужскую слезу. Распрягли они волов, сели середь борозды, и отец рассказал ему, на каком поле, какая земля когда и чем засевается, где плуг задевает за кочку или камень. После такого урока мальчик уже старается не посрамить отца и род свой…
Для матери же было большой радостью, когда сын вернулся с посиделок с букетиком цветов. Девушка редко дарит парню цветы, но уж если подарит — все равно что дала согласие на помолвку. Парень там же, перед домом девушки, стреляет в воздух, разряжает целую обойму, чтобы собаки залаяли и чтобы все знали, кто подарил ему цветы.
А сколько раз головы трещали из-за этих цветов! Поднимется шум. Повалятся корзины и веретёна. Кто кого бьет, а кто защищает — не понять. Прибегут отцы спасать своих дочерей. И все это происходит на пути к венчанию.
Деревенские истории. Грустные и романтичные. Венчание — вершина в жизни человека, но каждый ли может быть героем этой вершины — речь пойдет дальше!
Как-то на масленицу, когда сестренка пошла на площадь, где собиралась молодежь, мама посмотрела ей вслед и в умилении промолвила:
— Милая моя девочка!..
Меня это удивило. Я вскочил, догнал сестренку и пошел следом. Шел я и считал ее косички. А косы у нее были настоящие, до колен, на конце распушенные, на них бант цвета невестинской фаты. Считал я, считал — все шестнадцать у меня получалось. Разозлился я, возвращаюсь домой и говорю: «Мама, зачем ты меня обманываешь, что у сестренки восемнадцать косичек? Десять раз пересчитал, всё шестнадцать выходит». Она улыбнулась виновато и говорит: «Бантом прикрыты две косички, потому ты и ошибся, сынок».
Мне стало неловко, я покраснел, а мама вошла в сестренкину комнату и стала перекладывать приданое. Она перебирает, а приданое, как разворошенный костер — отблески его играют на стенах и нас ослепляют. Да и как не ослеплять, — ни одна девушка не могла ткать цветастые покрывала и ковры лучше сестренки. Аж из балканских сел — приезжали к нам, чтоб взять образец, а мама, вместо того чтобы радоваться, все глаза проплакала. Я не видел более грустных глаз.
На закате солнце запуталось в косматом облаке и своим отблеском позолотило платья девушек. Они пляшут быстро. Вдруг хоровод распался, как нитка бус, разорванная сильной мужской рукой. Молодые парни, сунув в рот пальцы, засвистели так, что перепонки полопались. Женщины и девушки кучками разбежались по улицам и переулкам. А парни, как молодые ослята, выстроились: одна шеренга — парни с одного конца села, другая — с другого конца — и стали плясать. Посбрасывали рубахи, поснимали пояса. Только ноги мелькают. Но вот от каждой шеренги осталось по одному танцору. Тогда фракийское хоро сменилось рученицей с еще более мелким шагом. Одни кричат: «Давай!», и другие кричат: «Давай!», пока побежденный не хлопнул по плечу соперника и не сказал: «Ну все, брат, переплясал меня!»
Тогда парни с той улицы, где живет победитель, достают свои самострелы и стреляют, а мать парня-победителя наутро разносит по соседям каравай, украшенный орлиными перьями и посыпанный солью и перцем, — так положено, раз ее сын победил всех парней в деревне.
Моя сестренка любила такого парня. Ваклю его звали. Он вел мужское хоро, сестра — женское. Пляшут, переглядываются, и словно не музыка меняет движения танцующих, а их взгляды. Ваклю свистнет, присядет, подпрыгнет, взмахнет кнутом, а сестренка замашет платочком, девушки — за ней, и хоро завьется волнообразно, словно ветром заколышет хлеба в поле. Глядишь не наглядишься на такое хоро. Потом девушки идут домой, берут медные ведра и, не меняя нарядов, отправляются к колодцу за ключевой водой.
В тот день мама проводила сестренку до калитки и все так же грустно посмотрела ей вслед. У меня даже мелькнуло в голове: уж не больна ли сестра какой неизлечимой болезнью? А то ведь она и зимой полуразутая ходит. Босыми ногами по грязи ступает, и ноги у нее так иной раз покраснеют, что, кажется, уколешь — не кровь, а огонь полыхнет. Лицо зарумянится — как гвоздка, и лоб засеребрится росой.