К счастью, показалось военное судно, и лодка поспешила уйти под воду. Это был английский патрульный крейсер, на который и передали раненого Альбанова, потому что на «Чижове» врача не было. Достоверность этого рассказа пусть будет на совести механика А. М. Елезова.
Тяжелое чувство вызывало это кладбище, где рядом с действительно отжившими свой век пароходами стояли, еще хорошие корабли, которые совсем недавно плавали по далеким морям и требовали несложного ремонта.
И вот в это время, когда трудно было что-либо получить или приобрести, мы хотели заполнить пустой корпус «Персея» двигателем, котлами, километрами трубопроводов и электропроводов, динамо-машинами, всевозможными помпами (забортными, балластными, питательными, аварийными), вентиляторами, клапанами, вентилями и прочими вещами. А на палубе! Там надо было установить брашпиль, лебедки, блоки, рулевую машину, компасы, огни… и бесконечное множество всякой всячины.
Надо было построить каюты для жилья и лаборатории, установить иллюминаторы и аккумуляторы, радиаторы и люстры. А о радиостанции было страшно даже думать.
Где все это взять?
Задача казалась порой неосуществимой. И только страстное желание, неукротимое стремление могли заставить человека взяться за такое дело. Профессор Иван Илларионович Месяцев взялся! Он вдохновил и нас, молодежь.
Поздней осенью 1922 года ехали мы из Москвы в Архангельск, чтобы принять непосредственное участие в достройке и оборудовании экспедиционного судна «Персей». Пассажиров было мало, и мы, Иван Илларионович Месяцев, Андрей Дмитриевич Старостин и я, заняли отдельное купе, вернее отделение, в старинном вагоне третьего класса почтового поезда. Постельные принадлежности отсутствовали. Мы были народ непритязательный и, расстелив на полке одеяло, подложив что-либо под голову и укрывшись шинелью, считали, что устроились с комфортом.
Намаявшись перед отъездом, мы наслаждались теперь бездельем и беспробудно спали до самой Вологды.
После Вологды началась настоящая зима с долгими северными ночами, когда светает только в середине дня. Хотя котел, стоявший в маленьком помещении у тамбура, усиленно топили дровами, в вагоне было холодно, дуло с полу. Сидели мы на нижних полках, по-турецки поджав под себя ноги, — так было теплее.
Ветер завывал в вентиляционных трубах на крыше; скупо освещая длинный коридор вагона, металось пламя толстой свечи в фонаре, и от этого она больше оплывала, чем сгорала.
Вдоль окон непрерывно текла белая струя пара, ярко освещенная искрами, — в паровозной топке жгли еловые дрова. Старенький паровоз натужно пыхтел, сифонил и выпускал из трубы фейерверк искр. Огненная струя тянулась и от труб отопления каждого вагона. Иногда на поворотах или ветром этот сверкающий поток отклонялся от полотна дороги. Тогда из тьмы, как в сказочной декорации, выступал заснеженный лес с пухлыми подушками кухты, укрывавшими деревья, и в моем воображении вставала картина моего отца «Зимний сон», всегда висевшая в его мастерской.
Полутьма в нашем купе, ритмично постукивают колеса, как хвост кометы, плывет шлейф из искр за окном, а кругом бескрайние леса, снега и зимняя стужа. Такая обстановка невольно располагает к мечтам или воспоминаниям. Нам со Старостиным еще не о чем было вспоминать.
Иван Илларионович сидел против нас на лавке, откинувшись к стенке и обхватив поднятые колени обеими руками. Отсутствующий взор его был устремлен куда-то в далекое прошлое, он тихо-тихо напевал что-то про себя, не разжимая губ.
Я слышал, что жизнь Месяцева была трудной, бурной, интересной, и мне захотелось узнать о ней.
— Расскажите нам о своей молодости, о своей жизни, Иван Илларионович, — обратился я к нему.
По-видимому, он так углубился в мысли, что не сразу меня понял. С трудом оторвался он от своих раздумий и ответил равнодушно: «Ну что там рассказывать, ничего особенно интересного не было в моей жизни». Но я продолжал его упрашивать:
— Тогда расскажите о детстве, где родились, как росли, чем увлекались?
Я понимал, что каждому дороги детские воспоминания и что Иван Илларионович, начав рассказывать, разговорится. Я не ошибся. Он начал рассказ тускло, нехотя, но постепенно оживился, увлекся, и было видно, что говорил с удовольствием. Слушать его было очень интересно, рассказывал он живо, образно, к тому же голос имел глубокий, звучный.
А я внимал ему молча, только изредка прерывая каким-нибудь вопросом. Много лет прошло с тех пор, давно нет Ивана Илларионовича, умершего в расцвете сил, в возрасте всего 55 лет, но ночная беседа в полутемном вагоне поезда, идущего на Север сквозь заснеженную тайгу, ярко запечатлелась в моей памяти.