— Может быть, ты и говоришь правду… но мне все равно. Считай, что сегодня не самый счастливый день в твоей жизни.
Стены недавно красили. Они еще пахли свежей краской. Рядом с картиной стоял торшер.
— Послушай… — Ванесса заикалась. — Паулино не обманывает тебя… Это он меня обманул, а тебя — нет, честное слово. Просто…
— Ты мне надоела, шлюха. Я устал от твоих разговоров. Замолчи! Ты меня что, за дурака держишь?
— Я могу… могу позвонить ему… А ты меня отпустишь… Хорошо?.. Если я позвоню, он… придет, вот увидишь, придет.
Снова тишина. Удары моего сердца стали столь же частыми, как тиканье часов. Пот заливал и больно резал глаза.
— Позвони ему, — наконец произнес тип.
— А ты меня отпустишь?
— Если не будешь делать глупостей.
— Конечно… конечно… я ничем не обязана Паулино, со мной он обошелся намного хуже, чем с тобой…
— Звони. Скажи ему, чтобы пришел. Но если ты будешь себя плохо вести или скажешь что-нибудь не то, я тебя убью.
— Да-да… сейчас.
Я слышал, как Ванесса набирает номер. Телефон, наверно, стоял около софы. С моего места его не было видно.
Голос ее стал совершенно естественным, даже кокетливым.
— Паулино? Это ты?.. Мне нужно поговорить с тобой… да, я у себя… Нет, что ты, я не сержусь… честное слово… Завтра я уезжаю в Марбелью… сама не знаю, насколько… да… мне бы хотелось проститься с тобой, кто знает, может, больше не увидимся. — Она коротко и нежно рассмеялась. Настоящая актриса. — Жду тебя… не задерживайся.
Потом повесила трубку. Теперь она стала немного спокойнее.
— Он сейчас придет. Я могу уйти?
— Не торопись.
— Но ведь ты сказал, что…
— Спокойно, крошка, спокойно. Я скажу тебе, когда можно будет идти.
— Ты ошибаешься… честное слово… Паулино ничего плохого против тебя не замышлял, просто…
— Заткнись!
Снова тишина. Долгая тишина. Целая вечность. Время от времени Ванесса вздыхала. Я слышал методичные, размеренные шаги по комнате. Автора картины звали Пеле Флорес, под его подписью стояло: "Севилья, 1986".
Волны и дождь получились у него очень хорошо. Подпись была перечеркнута прямой чертой.
Снова шаги по комнате. Раз, два, три… Туда-сюда, туда-сюда. Я перестал чувствовать собственные руки и плечи, они стали чужими. Попытался прислониться лицом к стене, чтобы отдохнуть. Мне удалось это сделать.
Тип подошел сзади. Ствол пистолета уткнулся мне в затылок.
— Устал?
— Чего тянешь? Кончай.
В голове у меня что-то взорвалось. Я упал на колени, сразу стаз очень тяжелым. Наверно, я весил триста килограммов. Мои глаза уперлись в его брюки и туфли. Хорошие туфли, дорогие мокасины.
Что это? Кажется, кто-то звонит в дверь? Я попытался поднять голову, и снова внутри что-то взорвалось и блеснуло. А потом наступила темнота. Очень глубокая темнота.
Луисито Роблес смотрел на меня. Его койка находилась прямо над моей, и он разговаривал со мной, свесив голову, когда поблизости не было дневальных. Он мог долго лежать в этой позе летучей мыши и говорить без умолку. В чем-в чем, а в этом деле он был неутомим.
Сейчас я уже не помню, что именно он говорил, наверно, что-то очень важное, потому что на лице у наго застыло напряженное выражение, он открывал и закрывал рот, как рыба, выброшенная на берег.
Мы находились в ротной казарма в Алкала-де-Энарес.
Было темно, по стенам ползли дрожащие тени, кругом ни звука. Тишина. Только ряды солдатских коек и голова Луисито Роблеса, свисающая надо мной.
Я попытался шевельнуться и не смог. Тогда я понял, что мне очень холодно, надо бы укрыться, но я был слишком слаб. Какая-то непонятная сила приковала меня к кровати. Я хотел сказать Луисито, что мне холодно, попросить помочь мне, шевелил губами, но ничего не мог произнести, ни звука. Я закричал что было сил, как загнанный зверь.
Из головы Луиса Роблеса начала капать кровь, капля за каплей. Кровь заливала постель, капала прямо на меня, я был весь в холодной липкой крови. Я открыл глаза и услышал свой собственный крик. Кругом было совершенно темно, я лежал в постели. Но где?
Несколько раз моргнул, стараясь пошире открыть глаза. Голова раскалывалась на части, любое движение причиняло немыслимую боль. Попытался сориентироваться на ощупь. Я лежал в кровати совсем голый. Что произошло? Наклонился немного влево и упал на пол. С большим трудом встал на ноги. Кругом было тихо, только с улицы доносился отдаленный шум транспорта.
Вытянув руки, я сделал несколько шагов, пока не наткнулся на что-то, очевидно, на стену. Я начал ее ощупывать, сначала сверху вниз, потом в горизонтальном направлении, параллельно кровати.
Наконец я наткнулся на дверь. Застекленная дверь. Я прислушался. Ни звука. Снова стал ощупывать стену и нашел выключатель.
На кровати, с которой я только что встал, лежала Ванесса. Она тоже была полностью обнажена. Одна рука лежала на животе, другая бессильно свисала с кровати.
Лицо какого-то бледно-голубого цвета искажено гримасой боли, рот застыл в безмолвном крике. В веяе левой руки на уровне локтя раскачивался шприц, полный крови.
Светлые широко открытые глаза уже ничего не выражали.
Обе руки до локтей были покрыты красноватыми линиями, повторявшими рисунок вен. Одни линии были бледными, давнишними, другие совсем свежими. Они напоминали дорожки на страшном пути, пройденном долгими бессонными ночами, полными дрожи и холодного пота, удушья, смертельной тоски и страха, от которых приходится спасаться белым порошком, для того чтобы потом снова начать все сначала.
Вот и все, что осталось от мальчика, который в детстве, быть может, больше любил играть с девочками, чем стрелять из рогатки по птицам. Его маленький, сморщенный детородный орган свидетельствовал о том, что судьба была к нему беспощадна. Он пытался бороться с ней, принимая гормональные препараты, от которых перестает расти борода, зато растет грудь.
В Мадриде немало таких мальчиков.
Я вышел из спальни и зажег свет в гостиной.
Здесь трупов не было. Только моя одежда, аккуратно сложенная на стуле, часы и бумажник.
Вторая дверь вела в небольшую, но кокетливую ванную комнату. Мне потребовалось пять минут, чтобы принять душ и вымыть ванну. Потом я повесил на крючок чистое полотенце, а мокрым постарался уничтожить все следы, которые мог оставить на стенах гостиной, в спальне и на дверях.
Через пятнадцать минут я уже был на улице. Полотенце я вложил в полиэтиленовый мешок и унес с собой. Такси довезло меня до вокзала Аточа. Там я тщательно завязал мешок с полотенцем и выбросил его в мусорный ящик. На другом такси я доехал до дому.
Часы на площади Пуэрта-дель-Соль пробили полночь.
Меня стошнило.
В десять минут одиннадцатого я сидел напротив Драпера в его конторе на улице Конде-де-Хиксена.
— У тебя такой вид, будто ты всю ночь катался на чертоэом колесе, заметил он. — Как ты себя чувствуешь?
— Восхитительно. Я нашел дома твою записку. Что случилось?
— Тебя невозможно застать. Вчера я названивал целый день.
Я заметил, что он внимательно рассматривает поношенные борта и штопку на моем пиджаке. Такие вещи от него не ускользают.
— Я безработный, Драпер, дома мне сидеть скучно. У тебя что-нибудь появилось?
— Кое-что есть. Но дела идут из рук вон плохо, сам знаешь…
-, Знаю, знаю. Налоги, социальное страхование… Все это мы слышали… Если у тебя есть работа, давай ближе к делу. Я очень занят.
Он поерзал на стуле.
— Знаешь, ты здорово провернул то дельце, ребята из «Эладио» очень довольны, они не верили, что нам удастся получить с этой сеньоры за кухню. Конечно, такие вещи повышают наш престиж, сам понимаешь… На этот раз дело в высшей степени важное. Я бы сказал, сложное и весьма деликатное… Кстати, что нужно было тем полицейским?
— Фрутос хотел, чтобы я кое-кого опознал. Ничего особенного.
— Рад за тебя. Фрутос очень въедливый тип. Я ведь с ним давно знаком, еще со времен войны.