— Миссис Хэррингтон? Добро пожаловать! Проходите.
Служанка говорила с французским акцентом, и Эйприл с усмешкой подумала, что она в эту минуту очень похожа на Жанну Марш из романа «Вверх — вниз».
Ничего себе «квартира на двадцать втором этаже»! Больше похоже на первый этаж грандиозного особняка.
Из уютного холла Эйприл попала в большую галерею с римскими колоннами. Пол здесь был выложен черным мрамором, стены украшены гобеленами, несколько выцветшими, но все же прекрасными. На одном из них — группа всадников, на другом — великолепная репродукция «Варфоломеевской ночи». Монументальная лестница в конце галереи вела на следующий этаж.
Служанка взяла у Эйприл шерстяной свитер и повесила его в стенной шкаф, скрытый массивной дубовой дверью, которую Эйприл поначалу приняла за туалет.
— Месье ждет вас наверху. Прошу следовать за мной, — торжественно провозгласила служанка.
— Не окажете ли честь отобедать со мной сегодня вечером? — спросил Арманд де Севиньи, позвонивший Эйприл на следующее утро после оглашения завещания Рины.
Звучало это столь изысканно, что отказаться было просто невозможно.
Кроме того, ее заинтриговало подобное приглашение.
Эйприл и служанка поднялись до половины лестницы, когда Арманд появился наверху и стал спускаться, чтобы приветствовать свою гостью.
— Добро пожаловать, миссис Хэррингтон! — Арманд кивнул служанке. — Можете быть свободны, Анна. Мы не будем придерживаться строгих церемоний.
Анна следовала чуть позади Арманда, взявшего Эйприл под руку.
— Прислуга слишком серьезно относится к своим обязанностям, — прошептал Арманд с улыбкой, заговорщицки обращаясь к Эйприл. — Они просто терроризируют меня!
— Для меня это тоже ужасная проблема, — улыбнулась в ответ Эйприл.
— Сабрина знала, как ими управлять, я же совершенно не умею. — Лицо Арманда омрачилось. — Не могу поверить, что ее больше нет.
Эйприл пожала его руку:
— Я вам сочувствую.
— Полагаю, для вас это чрезвычайно странная ситуация, Эйприл? Вы позволите вас так называть, миссис Хэррингтон?
— Ради Бога.
— Надеюсь, вы не слишком расстроились происшедшим вчера в адвокатской конторе? Я сожалею о поведении своей дочери.
— Ее можно понять.
В конце лестницы располагался еще один небольшой холл, а за ним открывалась просторная гостиная: мягкий свет, портьеры приглушенных тонов, изящная мебель просто завораживали. Арманд подвел Эйприл к дивану в стиле Людовика XIV и, пока та устраивалась поудобнее, стоял рядом. Затем он взял великолепный резной стул и сел напротив своей гостьи.
— Благодарю, что откликнулись на мое приглашение.
— Визит к вам — одно удовольствие. — Эйприл вежливо улыбнулась.
— Итак, как я уже сказал, вы в очень трудном положении. Меня поддерживают мои дети. А на вашу долю досталось одиночество.
По мнению Эйприл, сцена, разыгравшаяся у адвоката, не давала оснований верить в особую поддержку со стороны детей, но, разумеется, говорить ей об этом было незачем.
— Мне не привыкать, — без тени злобы сказала она. — Я сама была себе поддержкой многие годы. И как ни странно, это пошло на пользу.
— Не сомневаюсь. Вы поражаете меня силой своего характера, уверенностью в себе и независимостью. Сабрина, убежден, обожала бы эти качества в вас.
Эйприл коротко вздохнула:
— Она выбрала свой собственный путь.
Арманд кивнул:
— И совершенно не жалела о нем. Я хотел бы, чтобы вы сумели это понять.
Эйприл с сомнением покачала головой — ей, видно, не дано разобраться в сердечных делах своей матери.
Арманд перевел разговор на другие темы, и через несколько минут Эйприл обнаружила, что успела расслабиться и находит общество Арманда приятным. Он и впрямь оказался замечательным собеседником, остроумным и знающим. В каждой его фразе и движении сквозил аристократизм. Приятный шарм, исходящий от Арманда, напоминал ей старый фильм о рыцаре Морисе.
Арманд говорил с явным, но не сильным французским акцентом. Во многих отношениях старший Севиньи представлялся основательно американизировавшимся французом. В нем было мало общего с тем человеком, которого смутно помнила Эйприл: учтивого, но ненавистного для нее любовника матери.
Тот мужчина был начисто лишен сочувствия к ребенку, остающемуся без единственного близкого ему человека. Тогда Арманду достало хладнокровия наблюдать, как на удаляющейся пристани нью-йоркского порта застыла одинокая, несчастная фигурка двенадцатилетней девочки. Теперь же казалось, что к старости его характер смягчился, хотя, как правило, бывает наоборот — старики вечно чем-то недовольны.