Один из них, человек лет сорока, часами ездил мне по ушам, рассказывая о своей жене и детях. Он раньше был рыбаком, но лишился лодки, и это заставило его отправиться в открытое море. Но мне гораздо интереснее было слушать другого, горца из клана МакДональд. Честно, я чуть грубо не заржал, когда впервые услышал его фамилию, поскольку она у меня ассоциировалась скорее с гамбургерами чем с горной Шотландией.
Данный представитель знатной горской фамилии принадлежал к побочной ветви клана МакДональд из Кланраналда. Что меня в нем особенно привлекло — он был ходячей энциклопедией по генеалогии всех горных шотландских родов. Кэмпбеллы, Стюарты, многочисленные роды с приставкой «мак» (в переводе — сын) перечислялись им с таким знанием дела, как будто его призванием было не морское ремесло, а сидение среди родовых книг в каком-нибудь магистрате. Кроме всего этот матрос оказался весьма набожен, и с глубокомысленным видом цитируя священное писание, чтобы затем толковать тексты к своей выгоде, я легко мог манипулировать его мнением. Так что моё знание латыни пришлось весьма к месту. Я пытался сделать из этого парня, которого звали Эвен, своего верного сторонника в намечающейся в обозримом будущем небольшой заварушке. Этому способствовало то, что родственники Эвена были ярыми якобитами, как и Стюарты. Но об я этом тоже расскажу попозже, не буду забегать вперёд.
Юнга Рэнсом, первый встреченный моряк из везущего меня к приключениям брига, время от времени выходил из капитанской каюты, где он спал и прислуживал, и то безмолвно показывал на следы нанесённых ему побоев, то проклинал жестокого мистера Шуана. Пора было с этим что-то делать, но матросы относились с глубоким почтением к старшему помощнику капитана, который, как они говорили, был «единственным моряком во всей компании и вовсе не дурным человеком, когда бывал трезв». Действительно, я заметил странные особенности у наших обоих помощников: мистер Риак бывал не в духе, груб и резок в трезвом состоянии, а мистер Шуан и мухи не мог обидеть, пока не напьется. Я спросил про капитана, но мне сказали, что этот железный человек никак не меняется от выпивки.
Я старался как можно лучше использовать малое время, имевшееся в моем распоряжении, чтобы сделать из разнесчастного Рэнсома что-нибудь похожее на нормального человека. Но из всего он усвоил разве что некоторые ухватки ножевого боя. И очень полюбил истории о героях прошлого — благо их у меня было в избытке. Здесь помогало всё, от рыцарских романов до просмотренных в прошлой жизни кинобоевиков. Особенно на ура прошёл пересказ «Истории рыцаря» и «Острова сокровищ». Из всего того, что предшествовало его поступлению на корабль, юнга помнил лишь, что отец его делал часы и что в гостиной у них висела клетка со скворцом, насвистывавшим песню «Северная страна». Все остальное стерлось из его памяти за годы тяжелой работы и грубого обращения с ним. У него были странные понятия о суше, составившиеся на основании рассказов матросов; по его мнению, это было место, где мальчиков отдавали в рабство, которое называлось ремеслом, где учеников постоянно колотили и заключали в смрадные тюрьмы. В городе он почти каждого встречного принимал за обманщика, расставляющего людям ловушки, а половину домов — за притоны, где матросов отравляют и убивают. Я, конечно, рассказывал Рэнсому, как хорошо со мной обращались на суше, которой он так боялся, и о моих родителях, и о друзьях, и о том, как сытно меня кормили и тщательно обучали.
Если случалось, что его перед тем били, он горько плакал и клялся, что сбежит, но когда он бывал в своём обыкновенном сумасшедшем настроении или — ещё того чаще — когда он выпивал стакан спиртного в каюте, то поднимал меня на смех.
Его спаивал мистер Риак — вот уж кто был сам не прочь выпить! — и, без сомнения, с добрым намерением. Но, надо сказать, вид пьяного юнги бывал временами довольно нелеп.
Некоторые матросы смеялись, глядя на него, но не все; другие становились мрачнее тучи (думая, вероятно, о собственном детстве и о своих детях), приказывая ему бросить эти глупости и подумать о том, что он делает. Что же касается меня, то мне было почти всё равно, вот уж не ожидал от себя подобной душевной чёрствости.
Надо заметить, что ветер был всё время неблагоприятный, а встречное течение бросало «Завет» то вверх, то вниз так, что люк был почти постоянно закрыт, и наша каюта освещалась только фонарем, висевшим на перекладине. Работы всегда было много для всех: паруса приходилось то ставить, то убавлять каждую минуту. Напряжение отзывалось на настроении команды: целый день, с утра и до вечера, слышался шум ссор. Мне это не особо мешало, только однажды пришлось пересчитать рёбра одному из матросов, высокому тощему уроженцу Глазго. Но это пошло только на пользу моей и так устоявшейся репутации молодого да раннего…