Алахватов кряхтел. Алахватов чесал ладонью свой шишковатый лоб.
— Ну, хорошо, пусть не толкач. Администратор. Но с какой стати мы должны писать об администраторах? Да, с какой стати! — вновь просветлели его изумившиеся глаза. — То есть мы, конечно, можем писать, мы даже должны писать… Критиковать, информировать… Я не знаю… Брать интервью. Но воспевать? Возводить администратора чуть ли не в ранг героя? Делать его, простите, пупом земли.
— А он и есть пуп земли, — сказал я. — До Свечкина на фабрике работали те же люди, что и сейчас, но, согласитесь, Ефим Сергеевич, то была совсем другая фабрика. Свечкин подул — и все разлетелось, а на освободившемся пространстве он воздвиг нечто новое и необыкновенное.
— Свечкин?
— Да, Свечкин. Петр Иванович Свечкин, тридцати трех лет от роду. Всего лишь администратор, но, может, как раз он и есть знамение времени?
Алахватов заворочался в своем кресле.
— Но как же ему все это удается? — спросил он. — Как? — И обескураженно развел руками.
В тот же миг сорвались и красиво закружились по кабинету листки моего несчастного очерка. Я думал. Тогда еще я не мог ответить на вопрос заместителя редактора с исчерпывающей ясностью, поэтому ограничился общими словами, да и те, собственно, не произнес, а показал. Поймав трепещущий в воздухе первый лист рукописи, прижал его к столу и медленно подчеркнул пальцем название очерка: «ВЕЛИКИЙ СВЕЧКИН».
3
«Ход», композиция, название, первая и последняя фразы — все было в голове, и мне не терпелось засесть за работу, но я не мог сделать этого, не повидавшие), со своим героем. А его не было в Светополе: он выколачивал хольнители — или что там еще! — в своем Франкфурте-на-Майне. Когда же наконец он объявился, то через двадцать минут мне стало ясно, что я говорю не просто с героем очерка, которого еще нет, но который к завтрашнему утру будет, а со своим ангелом-спасителем. Кажется, я даже помотал головой, стараясь проснуться, но то был не сон, то была сказочная явь, представшая передо мной в образе человека, о котором я знал, думалось мне, вполне достаточно, чтобы заполнить размышлениями о нем пять, шесть или даже семь машинописных страниц, и который никоим образом не связывался в моем сознании с тем кошмарным положением, в каком пребывал я.
Возможно, я сгущаю краски, потому что вряд ли можно считать трагической ситуацию, когда в твоем распоряжении редакционный диван, на котором можно не без комфорта скоротать ночь, легион освобождающихся после семи вечера письменных столов и неисчерпаемые фонды читального зала областной библиотеки. Ни один смертный не вынесет отсюда даже брошюры, а мне позволительно уволочь на ночь полупудовый фолиант и при этом, заметьте, даже не расписаться.
Все очень просто: ко мне благоволят. И не кто-либо, а самая красивая женщина из всех, что трудятся в этом святилище. Зовут ее Лидия, фамилия — Карманова. Это моя жена. Правда, бывшая. Но зато дважды.
Следуя урокам Гомера, я не стану описывать ее внешность, замечу только, что в обрамлении книг она казалась мне еще обворожительней. Изо дня в день приходил я сюда и изо дня в день молчал, хотя какие только слова не вертелись на языке, когда я, огромный, с маленькой головкой, вышагивал по направлению к святилищу! Еще немного, и во мне развился бы тот самый комплекс, который является сокрытой пружиной дарования Иванцова-Ванько. Кажется, я даже подумывал, не купить ли мне шляпу. Но в этот критический момент уста мои наконец разверзлись, и в течение девяти дней не закрывались ни на секунду. Ни разу не перебила она мой вдохновенный монолог. О, это ее молчание! Оно кружило мне голову не меньше ее красоты. Со слезами на глазах благодарил я природу, которая, вылепив совершеннейшее из созданий, еще и наделила его таким умом.