Извинившись, я перебил его вопросом, помнит ли он, что у нас есть и чего мы хотим. Вопрос был существенным, ибо лично мне потребовалась не одна неделя, чтобы уяснить эту исходную позицию.
Свечкин не подал виду, но, мне кажется, его позабавило мое подозрение, будто он способен позабыть что-то.
— Комнаты смежные, девятнадцать и три и ровно шестнадцать. Итого, тридцать пять и три. Этаж второй, санузел раздельный, паркетные полы, кухня семь и восемь.
— Семь и девять, — поправил я.
Мой гость подождал, не последует ли еще уточнений, и повторил с мягкой улыбкой:
— Семь и восемь, — а затем подробно объяснил мне, что требуется нам.
После этого Свечкин заговорил почему-то о квартире в Сызрани, тоже двухкомнатной, но без паркетных полов и кухня на три десятых меньше.
— Это ничего, — успокоил меня Свечкин, хотя мне плевать было на полы в Сызрани. — Туда поедут Филипповы из Красноярска, которые, в свою очередь, меняются с профессором Урзанчиком. Вы знаете его…
— Понятия не имею!
— Профессора Урзанчика? — удивился Свечкин.
— Послушайте! — Я уже забыл, кто передо мной. — С какой стати я должен знать профессора Урзанчика? Пусть едет в свою Сызрань.
Веселые искорки мелькнули в глазах, но только мелькнули и сейчас же погасли.
— Вы не поняли меня. Урзанчик не поедет в Сызрань.
— А куда он поедет?
Это был уже совершенно идиотский вопрос, ибо какое мне дело, куда собирается ехать неведомый мне профессор.
— Он вообще никуда не поедет, — сказал мой терпеливый гид. — Он останется в Светополе, только переедет в вашу квартиру. Они вдвоем с женой, но ему, как научному работнику, полагается дополнительная площадь.
— Ага, — сказал я. И повторил про себя: в мою квартиру въедет профессор Урзанчик. Отлично! — А куда въедет моя семья? — с величайшей осторожностью сделал я следующий шаг, но тем не менее шаг этот оказался последним. Опять посыпались Сызрань, Филипповы из Красноярска, старушки близнецы, которым приспичило разъехаться, поскольку они осточертели друг другу за восемьдесят лет, некий подполковник медицинской службы, какая-то сорокапятиметровая зала, прежде принадлежавшая баптистам, но, поскольку баптисты отгрохали себе молельный дом, зала освободилась… Сняв очки, я тоскливо смотрел на Свечкина. Он понял.
— Я лучше нарисую? — испросил он разрешения, и в его руке неведомо откуда появилась металлическая сигара. Бесшумно выпрыгнуло перо. — Бумаги, если можно.
Я огляделся. И в собственном-то столе мне нелегко сориентироваться, а это был чужой кабинет.
Свечкин улыбнулся моей беспомощности.
— На тумбочке, — подсказал он, и я принялся искать тумбочку. На глаза мне попадались перекидной календарь, изящный чемоданчик на стуле, институтский ромбик на лацкане темно-синего пиджака, и ромбик этот, к моему изумлению, сидел теперь совершенно прямо, хотя я готов был поклясться, что мой гость не притрагивался к нему.
Тумбочка стояла слева от меня, я все время касался ее ногой. Взяв несколько листков, положил их перед Свечкиным, и тот легкими быстрыми штришками принялся набрасывать нечто, что вдруг показалось мне смутно знакомым. Скоро я вспомнил, где видел нечто подобное: в политехническом институте, три неполных семестра которого я добросовестно прослушал, прежде чем уяснил себе, что поэзия трубадуров при всей своей временной отдаленности все же ближе мне, чем самая современная лазерная установка. Именно там, в кабинете электроники, если мне не изменяет память, созерцал я подобные рисунки.
Играючи закончив свою электронную схему и даже не дав себе труда окинуть ее итоговым взглядом, Свечкин уважительно повернул ее ко мне. Золотое перо, а следом за ним и ручка испарились, и я остался один на один с графическим изображением ЭВМ, от которой панически бежал семнадцать лет назад.
— Один из вариантов обмена, — пояснил герой очерка, который мне еще предстояло написать.
Я ошалело поднял голову.
— Один из? Вы сказали, один из? — Чтобы выработать хотя бы один такой вариант… Да что один! — половину, четверть — без Сызрани и профессора Урзанчика — мне потребовался бы, наверное, год. И откуда только берутся такие в наше время!
А из Чеботарки. Я спросил, откуда берутся, и отвечаю: из Чеботарки. Это в тридцати пяти километрах от Светополя, в знаменитой Алафьевской долине. Ее отлогие склоны покрыты виноградниками, а внизу буйствуют сады, которые справедливо называют райскими. Кто из моих земляков не знает алафьевских абрикосов? Или алафьевского винограда «Нимранг» — оранжевого и крупного, как грецкий орех, с сизым отливом? Кстати, есть здесь и ореховая роща, а из тутошней белой черешни «воловье сердце» получается, как утверждают знатоки, лучшее в мире черешневое варенье. Говоря о неизменной груше в руке Василь Васильича, я не упомянул, что это всегда была алафьевская груша. Светопольцам, впрочем, это и так понятно.