Когда я собрался было удалиться на свой редакционный диван, боровичиха, улыбаясь, проинформировала, что мне постелено «вместе с Ефимом», который не храпит.
— Не храплю! — с гордостью подтвердил Алахватов.
На другой день он не ушел из редакции, пока я не отправился вместе с ним, поскольку опять что-то там остывало, а потом опять оказалась разобранной постель… Так продолжалось две недели, пока мне не удалось наконец снять комнату.
Случалось, все грибное семейство давно спало, а главный боровик и его гость-мухомор все сидели на кухне, напропалую дымя и споря. Алахватова почему-то необычайно занимал Бисмарк.
— Смотрите, какая голова! — восторгался он. — За двадцать два года предсказать крушение Вильгельма Второго… А? Вот я вам скажу сейчас, Виктор, одну вещь. — Алахватов подымал вверх палец. — Если б Вильгельм Второй, этот самонадеянный юнец, не прогнал бы железного канцлера, вся немецкая история пошла бы иначе. А следовательно, и европейская тоже. Как вы думаете?
Я пожимал плечами. Даже Бисмарк, предполагал я, вряд ли так уж круто повернул бы это самое колесо истории.
— Не знаю, не знаю… — говорил Алахватов. — Не знаю. Но вот что непостижимо. Как Бисмарк, этот умнейший человек, мог выступать против ограничения женского и детского труда? Ведь это такие очевидные вещи! Не понимаю…
Вероятно, мне потому так хорошо запомнился этот давний разговор, что больно уж на поверхности лежала параллель. Вот ведь тоже умный человек, рассуждает о Бисмарке и конституционной монархии, судьбами Европы озабочен, а стоит войти в служебный кабинет, распахнуть окна и включить вентиляторы, как куда девается весь здравый смысл?
Грибы угнетали меня. Отстаивая свою позицию, я уже не смел, как прежде, пользоваться слишком сильными доводами, а что такое невооруженная логика в схватке с Алахватовым? Я терпел поражения. Посему отныне, оказываясь в очередной раз на редакционном диване, я проявлял известную конспиративность, дабы вновь не очутиться вдруг в хлебосольном доме заместителя редактора.
В основу семейных отношений Володи Емельяненко, который с готовностью презентовал мне раскладушку в своей единственной комнате, был положен постулат «Каждый умирает в одиночку». Это был исходный тезис, из которого Володя сделал тот вывод, что и жить надо в одиночку. Рядом, но отдельно. Рядом с женой, рядом с коллегами, рядом с друзьями, рядом с человечеством. Основополагающий христианский принцип «возлюби ближнего» представляется ему краеугольным камнем духовного рабства. Чтобы разучиться быть рабом, надо научиться смерти, а как научиться ей, не разорвав бесчисленные нити, которые связывают нас с нашими близкими?
Сотрудничество — вот словечко, которое определяет характер его отношений с людьми, будь это приятель Карманов — не друг, ибо дружба тоже род рабства, а именно приятель — или собственная супруга, с которой он был неизменно предупредителен, корректен и ужасающе сдержан. Она боготворила его. Это была единственная женщина, которой я целовал руку, причем сей ветхозаветный знак галантности, мне в общем-то несвойственной, доставлял мне удовольствие неизъяснимое. Ласково-тихая, черноглазая, вся в складках и ямочках, теплая и молоденькая, она была, по-моему, эталоном жены. Мир вокруг нее сиял и улыбался, умиротворенный, а что нужно еще современному мужчине, до пены у рта загнанному делами, спешкой и проблемами? Капризом моего изуродованного естества следует считать тот факт, что подобные женщины не просто не волнуют меня, но и вообще не воспринимаются мною как женщины — капризом, за который мне век расплачиваться синяками и оголтелой свободой.
Это, однако, не та свобода, которую лелеет в своем душевном затворничестве Володя Емельяненко. Тот искусственно забаррикадировал себя хитроумными постройками, я же как черт от ладана бегу уединенности. В житейском плане мне это плохо удается, и потому, вероятно, я пытаюсь наверстать упущенное в плане интеллектуальном. За литературного корсара почитают меня коллеги — корсара, которому только бы таранить авторитеты, а я между тем тайно ликую всякий раз, когда нахожу в книгах созвучные мне мысли. Ликую и, благодарный, щедро возвожу автора в ранг гениев. Проще говоря, творю себе кумиров. Духовные сурдокамеры, в которых испокон веков изводили себя божьи помазанники, явно не по моим плечам. Гении и те не всегда выдерживали их.