Скоротав однажды ночь над книгой, я с аппетитом позавтракал в семь утра четырехугольным концентратом «Рисовая каша с маслом и луком», варить который было лень, поэтому я отгрызал по кусочку, запивая эту цивилизованную пищу столь же цивилизованной, хлоркой отдающей водой, после чего завалился спать. В этот день мне не надо было являться в редакцию. Я мог преспокойно дрыхнуть до вечера, шататься по городу или до умопомрачения дуться в шахматы, вследствие чего день назывался творческим.
Обычно меня нелегко разбудить, но тут вдруг обрушилось такое, от чего я сразу же сел и некоторое время дико взирал перед собой округлившимися глазами. Через минуту я понял, в чем дело. Пока я спал, Большой джазовый оркестр явился в полном составе в нашу квартиру и устроил в ней репетицию. Я успокоился. Надев очки и штаны, босиком отправился приобщаться к искусству.
Оркестра не было. Вместо него у стены стоял проигрыватель, а у двух других — обтянутые рубчатой материей небольшие шкафы. Из них-то и лилась дивная мелодия.
Четвертая стена тоже не пустовала. Привалившись к ней спиной, стояла с запрокинутым бледным лицом тощая девица. На ней был расклешенный, в серую клетку сарафан с огромным карманом на груди. Под этой груботканой спецовкой маляра светлела блузка из тончайшей ткани, которую, вероятно, именуют газетной. Во все стороны разлетались аршинные заголовки статей, рекламы и фотографии. Ярко накрашенный и все-таки небольшой, с тонкими губами рот слегка кривился. Но эта бледность! Но эта полная неподвижность голых и тонких, безжизненно повисших рук! Сухие, обесцвеченные злым реактивом волосы лежали безукоризненно, как на кукле. Маска! Не лицо, а маска с устремленными на лепной потолок густо намазанными глазами.
Итак, сообразил я, проводится испытание стереофонической радиолы, которой оказали высокую честь, первой из вещей втащив в квартиру. Хозяйка спокойна: рабочее время! У нее и в мыслях нет, что их таинственный сосед может оказаться дома. Воспитанный, я собрался было ретироваться, но тут она вздрогнула, маска слетела с ее лица, и накрашенные глаза вонзились в меня требовательно и удивленно. Губы поджались. Музыка продолжала неистовствовать, и всякая попытка сказать хоть слово была обречена на провал. Я поклонился. В тот же миг глаза ее вспыхнули и заискрились — как та сахарная сердцевина арбуза, которым нас потчевал недавно Свечкин-старший. Она смеялась! Смеялась надо мной, над тем, как я, точно китаец, пячусь вон из комнаты. Вероятно, мое подсознание помнило о дыре, что красовалась сзади на майке. Последнее, что я увидел, были аршинные каблуки ее лакированных туфель.
В отличие от своего мужа или, например, меня эта восторженная меломанка родилась в Светополе. Ее папа — подполковник, но разве это чин для отца такой дочери! Не колеблясь я произвел его в генералы.
Закончив тот самый политехнический, откуда я позорно ретировался когда-то, она трудилась в грозном учреждении, именуемом «Котлонадзор». Инспектировала. Я никогда не видел ее в деле, но я хорошо представляю, как быстро входит она, стуча каблуками, с надменно поднятой головой, и сочувствую проверяемым, которые теряют от страха дар речи.
Однако истинное ее призвание — косметика. Вы поймете это, увидев ее маму. Не приведи господь случиться морщинке на ее лице! Враз мобилизуются все косметические ресурсы дочери, и кипит, кипит смертный бой за вечную молодость. Этой невысокой и упитанной особе вы ни в коем случае не дадите больше тридцати, а между тем у нее двадцатисемилетняя дочь.
О своеобразном распределении обязанностей в этом семействе я уже говорил, но подождите ахать, как это Свечкина, великого Свечкина, органически не способного сделать ни одного опрометчивого шага, угораздило выбрать в спутницы жизни этакое созданьице. Эльвира отнюдь не равнодушна к домашнему очагу. Я знаю это, ибо в силу отваленных мне природой физических способностей оказался не только свидетелем, но и активным участником их переезда.
Что тут делалось! Свечкин был оттеснен. Он исчез. По-моему, он вообще испарился из дома, хотя время от времени его розовощекое лицо с веселыми буравчиками глаз мелькало то между книжных полок, то почему-то в софе, или это уже мерещилось мне, вконец затурканному неутомимой хозяйкой? Свечкин с предусмотрительностью, которая, быть может, является решающей составной частью его гениальности, заранее составил и вычертил своей металлической сигарой с выпрыгивающим пером подробнейший план, куда что ставить. Эльвира утвердила его. Но потом, когда стенка из серванта, шкафов и прочей дребедени была составлена, она заявила с обворожительной улыбкой, что всему этому место не здесь, а там. Грузчики мрачно переглянулись и стали снимать антресоли. Я помогал им как мог. На новом месте стенка выглядела еще хуже — так, во всяком случае, решила задумавшаяся вдруг повелительница и ласково (опять это арбузное сиянье сквозь прищуренные ресницы!) попросила вернуть все обратно. Как было отказать ей! Она стояла, благоухая, посреди комнаты в своей гипюровой кофточке на узких плечах, сквозь которую тоненько просвечивали бретельки комбинации, а вокруг возились, сопели, дышали табаком и винным перегаром послушные ей тяжеловесы. В конце концов даже мне, которого Рудик порой использует в качестве домкрата при ремонте редакционной машины, стало видеться розовощекое лицо Свечкина в таких местах, где ему никак не подобало быть.