Потом настало новоселье. Дочку сплавили да два дня к генералу-подполковнику, а Свечкин, который обычно единовластвовал на кухне, был разжалован в рядовые камбузники. «Соль! Перец! Лимон! Порежь, пожалуйста! Миксер! Противень для заливного! Слышишь, противень для заливного!» Она нервничала. Кремовая, в бледно-розовых цветах широченная юбка трепетала как флаг. До прихода гостей оставалось пять часов, а у нее еще не готов салат, и она не причесана.
За столом, к моему приятному удивлению, оказалось знакомое мне лицо: однорукий директор Новоромановской фабрики. Я втерся между ним и усатым гусаром, мужем бывшей Эльвириной сокурсницы, конопатой и невзрачной, с торчащими ключицами. Из глаз ее струилась доброта, но я не думаю, что это было решающим фактором, сделавшим бывшую сокурсницу нынешней подругой. Тут другое. За полгода я повидал немало приятельниц моей соседки, среди которых кого только не было — преподавательниц музыки и портних, врачей и продавщиц грампластинок, бесталанных актрис и даровитых театральных кассирш, но всех их объединяло одно качество: они были дурнушками. Мудрено ли, что тонконогая и бескровная, с подрисованными бровями и королевской осанкой стремительная Эльвира выглядела среди них примадонной! Ах, как точно сказал кто-то, что облик женщины зависит не столько от внешних данных, сколько от того, как сама она к этим данным относится!
Но было исключение. Было два женских существа, очарование которых Эльвира не только терпела, но и самозабвенно заботилась о нем. Это, как я уже сказал, мама и трехлетняя Анюта. Эльвира обожествляла ее. Лично мне никогда прежде не доводилось сталкиваться со столь своеобразным распределением родительских обязанностей. Папа готовит, стирает, гладит носовые платки, мама же только любит. Но зато как! Когда однажды у Анюты разболелся живот и вызвали «неотложку», то отхаживать сперва пришлось Эльвиру.
Раз, войдя в кухню, я оказался нечаянным свидетелем прелестной сценки. Дочь преспокойно восседала, свесив ножки в туфлях, на столе, а перед ней на самом краешке табуретки сидела в чем-то белом мама. Вся вытянувшись и подавшись вперед (узкий жадный язычок пламени!), упоенно любовалась своим чадом. Незваный, я тихо испарился.
Из садика Анюту приводила обычно Эльвира, но в те вечера, когда она задерживалась ввиду каких-то неотложных и, с моей точки зрения, загадочных, а с точки зрения Свечкина, вполне уважительных дел (о Свечкин! Даже ревности, этой ахиллесовой пяты многих великих мужей, он не знал), — в эти нередкие вечера внучку забирали и уже оставляли у себя на ночь бабушка с дедом. На новоселье ни их, ни Анюты не было, поэтому первые полчаса, в течение которых еще трезвые гости традиционно восхищаются «ах, каким чудесным ребенком», были посвящены фабрике. По-моему, о ней говорили больше, чем о новой квартире, а однорукий директор, обычно немногословный, провозгласил пространный тост в честь Свечкина, которому фабрика обязана своими исключительными успехами. Это был искренний человек. Я подозреваю, что дифирамбы в адрес своего заместителя он расточал столь часто и в таких кабинетах, что когда после долгих согласовательных, координирующих и утверждающих обрядов первая и вторая фабрики были наконец слиты, положив начало швейному объединению «Юг», то никому и в голову не пришло, что возглавить эту созданную руками Свечкина фирму мог кто-то иной. Однорукий скромняга стал директором второй фабрики, то есть превратился из начальника в подчиненного. Ну и что? Как должное воспринял он происшедшую с ним трансформацию.