Я просматривал, а старик тревожным взглядом провожал каждый клочок. Вероятно, он опасался, что я стяну какой-нибудь себе на память. Но тогда зачем он явился ко мне? Если он хочет, чтобы выступила газета, то должен оставить мне эти шпаргалки.
— Только так, Иван Петрович, — сказал я и в полней сохранности положил перед ним его бесценные реликвии.
В ту же секунду он заковал их и водворил на место. Замкнул камеру, проверил, надежен ли запор, и только после этого полез в другой карман. Там тоже лежала пачечка листков, но уже совершенно одинаковых, один к одному, и вверху каждого было выведено: копия. Собственноручно переписал Иван Петрович каждое директорское распоряжение, но копии, увы, у нотариуса не заверил. Когда я посетовал ему на это, старый завскладом, не желающий понимать никаких шуток, сухо разъяснил, что нотариальная контора признает только официальные документы.
— Все ясно, Иван Петрович, — успокоил я своего гостя, столь же отважного, как и осторожного. — Доложу руководству. — И спросил: — А Петр в курсе дела?
Старик молча занавесил глаза бровями. Совершенно очевидно, что он не хотел втягивать сына в эту историю, боясь… Чего? Того, вероятно, что это встревожит Петра, столь пекущегося о его здоровье. Именно так расшифровал я уклончивую сдержанность моего визитера и счел себя не только вправе, но даже обязанным поставить Свечкина в известность.
Наш многоступенчатый обмен только-только состоялся, я жил еще один в огромной квартире, но Свечкин захаживал, чтобы измерить рулеткой высоту дверей или ширину коридора, и я в тот же день выложил ему все. Тень прошла по розовощекому лицу моего пока что номинального соседа.
— Он честный человек, твой отец, — сказал я. И прибавил, что постараюсь вести дело так, чтобы как можно реже беспокоить Ивана Петровича. Ни одна живая душа не узнает, от кого поступил сигнал в редакцию.
— А записки? — сказал Свечкин.
Я объяснил, что записки останутся в резерве как запасной козырь, который всегда должен быть у автора на случай, если его подопечные — так отечески именовал я героев своих фельетонов — вздумают перейти в контратаку.
Свечкин задумчиво смотрел на меня. Между прочим, заметил он, директор Гитарцев делает все это не для себя лично, а во благо совхоза. То есть ради вверенных ему людей, а также потребителя, который в конечном счете получит больше персиков и груш.
Признаться, я малость растерялся. И не парадоксальность доводов была причиной тому — за годы журналистской работы я повидал немало казуистических фокусов, — а то, что Свечкин повернулся вдруг новой для меня стороной.
Вскоре мне довелось присутствовать на совете, где утверждались новые модели фабрики. Заседание было бурным. Одни восторженно хвалили невиданные доселе длиннополые, с кокетливыми хлястиками плащи, другие с гневом именовали их пародией, шарлатанством и еще бог знает чем. Свечкин молчал, только его светлые глаза живо двигались туда-сюда, наблюдая. Чувствуя близкое поражение, радетели сугубой чистоты отечественной моды прибегли к крайнему средству. Не след нам, заявили они, ориентироваться на сомнительные образцы разных хиппи. О как! Сторонники новых стилей как-то разом сникли и лишь поглядывали в последней надежде на собранного, ждущего своего часа Петра Свечкина. Ни на однорукого директора, который на фронте был, вероятно, отличным солдатом, но в административных баталиях проявил себя бойцом никудышным, а на его розовощекого зама. И тот принял бой.
— Вы допускаете, что кому-то может нравиться это? — задал он риторический вопрос.
— К сожалению. Но это не значит…
— Извините, — холодно остановил Свечкин. — Я закончу. — И продолжал в тишине, на которую больше никто не покушался: — Мне кажется, мы обезвредим дурные влияния, если предложим нашему потребителю товар, который выдержит любую конкуренцию. Разные хиппи, как тут правильно выразились, страшны не одеждой, а тем, что под нею. Разве нет? Но воздействуют они и заманивают других как раз внешним. Почему же мы должны отказываться от этого оружия? Почему мы должны без боя уступать наших людей?
Видит бог: не Свечкин, а его оппоненты первыми пустили в ход демагогию, Свечкину же не оставалось ничего иного, как поднять перчатку.