— Вы переоцениваете мой вклад, — сказал Станислав Максимович, остро взглянув на меня. — Я всего лишь дал экономическое обоснование, сама же идея объединения принадлежит Свечкину. Впрочем, он тоже не открыл Америки. Просто он верно уловил ведущую тенденцию современного экономического развития. — Он вдруг быстро улыбнулся и снова взглянул на меня. — Тем не менее я не оспариваю величия вашего героя.
Величия! В этот миг я, кажется, пожалел, что не послушался Алахватова и не дал очерку другого, менее обязывающего заголовка.
— Это полемическое название, — принялся было оправдываться я.
— По форме, а не по существу, — тут же отреагировал ректор. — Только по форме. В обычном разговоре мы редко называем вещи своими именами, предпочитая выражения обтекаемые, спор же обычно подвигает нас на жесткие формулировки. Или — или. Или мы несем совершенный вздор, или говорим чистую правду. В вашем случае было второе.
Я поклонился.
— То есть вы признаете, что Свечкин действительно великий человек?
Сейчас я уже не испытывал потребности в самоутверждении — не с ректором говорил я, не с профессором и доктором наук, не с асом от экономики, а с моим одногодком. Звания? Степень? Должность? Все это отлетело вдруг, а если и маячило на горизонте, то не подавляя, а всего лишь поддразнивая. Признаться, я далее почувствовал некоторое свое превосходство, род бравады. Мой кургузый пиджак не терялся больше в сиянии голубовато-стального костюма, безукоризненно сидящего на спортивной, моложавой, безукоризненно пропорциональной в отличие от моей фигуре. Еще немного, и я развалился бы в кресле. Еще немного, и я стал бы медленно жевать, как жует моя теща, дважды бывшая, цедя сквозь зубы: «Интеллигенция!»
— Принято считать, — сказал ректор, — что великие люди опережают свое время. Чем дальше они опережают его, тем несомненнее их величие. Я не сторонник этой точки зрения. Великие люди идут вровень с веком, угадывая его дух и стиль, его затаенные потребности и скрытые резервы. Его тенденции. Все это и определяет образ действия таких людей, хотя я не исключаю, что порой они действуют безотчетно.
— Таких — значит великих, — уточнил я. — А если этот самый образ действий отличается от общепринятого?
— Что значит общепринятого?
Нелегко было угнаться за ним, но мне нравилась эта гонка.
— Общепринятое — это в данном случае то, что выработало человечество в процессе эволюции.
— Выработало? Почему вы говорите в прошедшем времени? Человечество живо, а стало быть, эволюция продолжается.
О Володе Емельяненко вспомнил я. Ах, как не хватало его!
— Вы хотите сказать, что не существует незыблемых принципов?
Он гмыкнул.
— Я хочу сказать как раз то, что я говорю. Что подразумеваете вы под словами «незыблемые принципы»?
— Ну… Мораль, нравственность.
— Какая мораль? Какая нравственность?
Реакция его была молниеносной.
— Вы хотите сказать… Пардон, вы говорите как раз то, что говорите. В таком случае я хочу сказать, что мораль и нравственность — понятия классовые. Это я знаю, хотя и недоучился в учебном заведении, которое вы теперь возглавляете. — Он бросил на меня короткий взгляд и не проронил ни слова. — Но ведь существуют, согласитесь, какие-то вечные категории.
— В развитии. Только в развитии. Это относится ко всем без исключения понятиям, в том числе и к понятию «великий человек», которое так угодно вам.
— Нисколько. Я всегда относился к великим людям с известной осмотрительностью, а после нашего с вами разговора моя осторожность, думаю, возрастет. Ведь если я правильно понял вас, вчерашний великий человек необязательно был бы великим сегодня. А объективных критериев, утверждаете вы, не существует. Все дело в том, насколько полно тот или иной индивидуум отвечает потребностям времени. Проще говоря, приспосабливается к нему.
Он быстро усмехнулся:
— Вам по душе полемические формулировки…
— Что, видимо, не отвечает потребностям времени?
Это была единственная сносная реплика, но мой собеседник мгновенно парировал ее:
— У времени разные потребности.
Ирония почудилась мне в его голосе, вот только к чему или к кому относилась она? К сидящему перед ним газетчику, который, прожив на свете ровно столько же, сколько он, ректор, довольствуется интервьюированием ровесников? К тому парадоксальному обстоятельству, что я, публично провозгласив Свечкина великим человеком, теперь лезу из кожи вон, доказывая обратное? К самому себе, умудренному опытом блистательного и скорого восхождения — опытом, который, надо полагать, не уступает по тяжести веселому грузу неудачников?