В девять утра он караулил меня у входа в редакцию. Я с ходу выпалил ему, что надо переделать концовку. Его герой не должен возвращаться к магазину, во всяком случае, сразу, он должен уйти крадучись, испуганный тем, что намерен совершить под покровом ночи, потом вернуться на прежнее место, опять уйти… Ни в коем случае нельзя доводить эту борьбу до конца. Пусть мучается, пусть не может заснуть читатель, гадая: «А что, если бы…» — и строит в уме свои бесконечные варианты.
— Герой, — внушал я, когда мы подымались по редакционной лестнице, — доверчивый дебютант и упоенный маэстро, факир на час, — герой должен быть интересен не только в начале, но и в конце, вернее, после конца…
Теперь я понимаю, что Иванцов-Ванько слушал меня вполуха. Один вопрос вертелся в голове у него, и, пока я всовывал в замочную скважину ключ, он, теребя свой новенький котелок, задал-таки этот вопрос:
— Скажите, а… А насколько реально, что это… может быть напечатано? Много ли, так сказать, шансов?
— Ни одного! — взревел я. — В газете — ни одного!
Он даже попятился и долго не решался войти в распахнутую мною дверь. О, это жадное нетерпение падкой на мишуру души! А я готов был молиться на него — за его талант, который насмешливый господь вручил в столь немощные руки. В моем же двухметровом теле молодого громилы гудели токи высокого напряжения — то была сила, которой несть числа, но единственное, к чему я был бы счастлив приложить ее, располагалось в недоступном для меня измерении.
А все вокруг, кроме, пожалуй, жены и тещи — бывшей жены и бывшей тещи, причем бывших дважды, ибо я умудрился два раза с интервалом в одиннадцать лет жениться на одной и той же женщине, — все вокруг убеждены, что готовится вторжение невиданного шедевра и дело за малым: усадить меня за письменный стол. Я не разубеждаю их — пусть верят! — но, кажется, час прозрения близок, и первый камень уже полетел в меня, пущенный меткой рукой потомственной кочевницы.
Алина Игнатьевна говорит о своем цыганском происхождении с гордостью. С библейских времен верховодит она в местной писательской организации и с библейских же времен благоволит ко мне, все подбивая отнести в издательство рукопись. «Послушай, мой дорогой, я отлично помню твои рассказы. Особенно этот… Про лошадь. Как она мчалась по улице». — «Вы имеете в виду… — про трамвай?» Усатая верхняя губа гневно вздернулась. «Не морочь голову! Рассказ про лошадь, я прекрасно помню». И она, к моему изумлению и стыду, наизусть выдала целый абзац из жалкого опуса про старую кобылу, некогда напечатанного в молодежной газете.
Растроганный, я поблагодарил Алину Игнатьевну за память, но рукопись не понес. Вместо этого с таинственно-гордым видом вручил ей сочинение Иванцова-Ванько о трусоватом инспекторе вневедомственной охраны. Много крови попортила она из-за этой вещицы себе и другим, но в конце концов рассказ был напечатан в областном ежеквартальном альманахе, который спустя год перестал выходить из-за нерентабельности и бумажного дефицита.
Одиннадцать лет писала писательница многоплановый роман «Молодые люди». Когда наконец он появился, триумф был полным. Обе областные газеты откликнулись восторженными рецензиями. Артисты светопольского театра читали на радио главы. Братья по перу поздравляли. Бурлили читательские конференции. Поговаривали о выдвижении на премию… Роман был чудовищным.
Я выступал ровно двадцать минут. Три с половиной часа мне давали отпор, и только Алина Игнатьевна не проронила ни звука, лишь отдувалась, приподымая усатую губу, да ворочала черными глазами. От последнего слова она воздержалась, зато на другой день рассчиталась со мной сполна.
— Послушай, мой дорогой, — сказала она. — Мне кажется, тебе никогда не говорили настоящих слов. Сейчас ты их услышишь. — Ее могучий бюст поднялся и опал. — Ты внушил всем, что ты ох как талантлив и не сегодня-завтра создашь «Войну и мир», но ты не создашь ее. Ни сегодня, ни завтра — никогда. Ты самый обыкновенный неудачник и, как все неудачники, зол и завистлив. Слишком многого ты хочешь, но слишком мало тебе дано. Всю жизнь ты будешь презирать себя, а твоей единственной радостью будет говорить людям пакости. На твоем месте я сиганула б с десятого этажа, но ты не сделаешь этого потому, что все еще надеешься написать хотя бы одну приличную книгу. Ты не напишешь ее. Хорошие книги пишутся по наивности или по глупости, иногда со скуки, а иногда от гордыни, но запомни, мой дорогой: любая большая книга — это самообман. Человек верит, что может своим вымыслом что-то предотвратить или что-то ускорить, но он ни черта не может. Передвигает картонные фишки, а ему мнится, он вершит судьбами мира. Самообман, мой дорогой! Художнику необходим самообман, а ты слишком бездарен, чтобы поддаться ему. Ты возомнил себя пророком, вещающим людям правду, — так вот, получай ее.