Всего полсуток езды до дома, но я бываю там не чаще одного раза в год. Мне трудно смотреть в мамины глаза, в которых не упрек (если бы упрек!), а непонимание и боль. И все еще надежда, которую у меня не хватает духу развеять. Я смеюсь и острю, бодро хватаюсь за домашние дела, я даже весело приподнимаю маму, которая никогда не отличалась хрупкостью, но это ее не обманывает. Глаза ее продолжают безмолвно вопрошать. Мне нечего ответить ей, и тогда, оставшись одна, она с благоговением достает из заветной шкатулки блестящую побрякушку — залог свершений, которым не суждено сбыться, и глядит, глядит на нее теми же недоумевающими глазами. Я бы, наверное, черту душу запродал, только бы разгладилось мамино лицо и исчез из ее глаз этот вечный вопрос. А там — разберемся.
Но что-то не видать покупателей. А если и является в мою прокуренную комнату джентльмен в полосатых брючках, то глаза у него вовсе не разноцветные, и зовут его не Мефистофель и не Вельзевул, не Люцифер и не Иблис, а Свечкин, Петр Иванович, у которого, оказывается, нет даже простенькой золотой медали.
Медали! Аттестата зрелости — и того у него нет. Свечкин не заканчивал десятилетки, хотя в Чеботарке она была, как вообще все было в Чеботарке. Тем не менее в пятнадцать лет со свидетельством об окончании восьми классов Петя Свечкин сел на рейсовый автобус Чеботарка — Светополь и укатил завоевывать мир.
Я понимаю его. Полета жаждала душа, и ей было тесно в райской долине среди бархатных персиков и черешни «воловье сердце». Но вот чего я не понимаю, так это восьми классов. По моему разумению, куда легче начать полет, размахивая аттестатом, а не куцым свидетельством. И что уж совсем не доходит до моего сознания, так это торговый техникум.
Утекло немало воды, прежде чем мое недоумение счастливо разрешилось. Оказывается, Свечкину туго давалась учеба. Свечкину? Туго? Какой пассаж! Могла ли прийти мне в голову столь еретическая мысль!
Ласково глядел я на своего соседа. Глядел и простодушно любопытствовал:
— Все-таки почему торговый? Не индустриальный, не летное училище, откуда выпрыгивают в космос, а торговый. А, Петя? Или тебя сызмальства влекли накладные?
Это был тот самый тон, каким я осведомлялся у Яна Калиновского о его предстательной железе. Такая вот произошла метаморфоза. Я вдруг обнаружил, что от былого восхищения Петром Свечкиным не осталось и следа. Иное чувство заступило на вахту. «С чего бы это?» — тревожно гадал я.
8
Эльвира тут была ни при чем. Забыв о книге, до утра выданной мне на свой страх и риск самым красивым библиотекарем мира, я тупо глядел перед собой и снова допрашивал себя, в чем же причина метаморфозы, и снова отвечал: ни при чем. Эльвира ни при чем.
О вопиющей избалованности этой генеральской дочки я не говорю. О ее домашнем деспотизме — тоже. (Бедный Свечкин! Этот государственный человек готовил, повязав фартук, рассольник по-ленинградски.) Я не говорю даже о ее пещерном интеллекте, когда завывания какого-то саксофониста приводили ее в состояние эйфории, а божественный Анатолий Гирькин погружал в дремоту. Что мне до всего этого! Я — сосед, просто сосед, причем временный. Через полгода или теперь даже меньше чем через полгода мы разъедемся, и больше уже я никогда не увижу эту умилительную чету. Обо всем этом я не говорю. Но я хочу сказать, как это я не раз говорил себе и не то что говорил, а твердил, долдонил, едва ли не стучал по черепу костяшками пальцев, что мадам Эльвира — девица не в моем вкусе.
Мне в ней не нравилось все — начиная от крашеных, затейливо уложенных волос и кончая заупокойной бледностью. Какая женственность? Какая грация? Да они и не ночевали тут. Скривив тонкие губы (женщина и тонкие губы. Фи!), прозрачной рукой опершись о стенку, так что обтянутое вязаным платьем гибкое тело принимало форму вопросительного знака, она одной ногой пыталась стянуть с другой высокий сапог в ажурных дырочках. Ничего, естественно, не получалось, и тогда она молча протягивала ногу Свечкину. Присев на корточки, всемогущий администратор ловко разувал свою владычицу. Надо было видеть это.
Полдня провалявшись с бульварным романом в руке (у нее был так называемый ненормированный рабочий день), Эльвира могла заявиться домой хоть в десять вечера, хоть через год — образцовый муж даже бровью не вел. Походя варил он свою манную кашку. Я готов был поколотить их обоих, но его — прежде.
Входя, протягивала она куда-то в пространство шляпу, но куда бы она ни протягивала ее, руки Свечкина были тут как тут. Никогда не торопящегося, но всюду успевающего Свечкина. А тонкие ноздри уже трепетали, предвкушая.