— Вот вы говорите, — уличал он меня, — что главное тут директор.
— Я не говорю этого.
— Ну как же не говорите! Главное — директор, он сам навязывает им. Разве не ваши слова?
Не мои. Как на духу — не мои. Но я только вздохнул, а сам прикидывал уже: с чего начать? Со Свечкина-старшего — другого пути я не видел.
Заведующий складом встретил меня в своей крохотной конторке так настороженно и хмуро, что на миг я даже усомнился: узнал ли он меня? Но я понимаю, что не узнать меня мудрено, поэтому, сдержав импульсивный порыв представиться, сразу же заговорил о деле.
По директорским шпаргалкам невозможно было установить, кому предназначались дармовые и оттого, видимо, особенно сладостные плоды Алафьевской долины. Даже «подателю сего» и то обычно отсутствовало. Чаще всего это были безличные повеления: отпустить. Но кому, кому? В прошлую встречу Иван Петрович назвал кое-кого, но кто подтвердит, что именно к их столу явились белая черешня и розовые персики? Директор Гитарцев? Иван Петрович подумал и отрицательно качнул головой: ни за что. Хорошо, а собственноручные записочки? Тут уж не отопрешься. Но, во-первых, зачем преждевременно обнаруживать главный козырь, а во-вторых, мне хотелось по возможности оградить больного старика от начальственного гнева.
Тот, однако, оказался не из робкого десятка.
— Я все скажу. — И подозрительно поглядел на меня из-под седых бровей. — Или напишу, как хотите. Я предупреждал Гитарцева.
Будь Иван Петрович не так суров, я бы горячо пожал ему руку. Не каждый согласится вот так, с открытым забралом, идти против начальства. Монтени…
Помочь нам могли совхозные шоферы, с которыми Гитарцев отправлял продукты в Светополь, но таковых, увы, было немного. По большей части «представитель» прикатывал на собственной машине, однако «персональщики», заметил я, отличаются не только обходительностью, не только кругозором, который они расширяют, почитывая книжку в ожидании хозяина, не только надменностью, но и страхом потерять место. И это при таком дефиците шоферских кадров! Раз я даже к Рудику привязался: не надоело ли ему возить Василь Васильича, а в отдельных случаях и меня? Почему, допытывался я, тебе не перейти на двадцатипятитонный самосвал?
— А почему ты не переходишь? — спокойно, вопросом на вопрос, ответил Рудик.
— Куда?
— На радио. Или в издательство. Тебя же звали в издательство.
Мудрая отповедь! Я понял это, когда, завершая эпопею с чеботарским фельетоном, начало которой положил визит в редакцию Свечкина-старшего, гуманный Василь Васильич проинформировал меня, что уже побеспокоился о моем трудоустройстве. Именно на радио… В газете мне тоже не возбраняется сотрудничать, правда, пока под псевдонимом.
— Мягкий знак Сергеев, — нашелся я, и уже одно то, что я не придумал ничего лучшего, как повторить собственную остроту — первый и самый верный симптом интеллектуальной прострации, — говорило о моем состоянии.
Кроме Ивана Петровича, два человека готовы были подтвердить, что отборные дары Алафьевской долины совершали нелегальное путешествие по маршруту: склад — квартира председателя облплана Лапшина. Это была самая крупная фигура из всех названных Свечкиным. Дважды в нынешнем году ездил к нему на своем молоковозе водитель Ткачук, рябой и длиннолицый, с лошадиными зубами, которые он недовольно щерил, слушая меня.
— Противно! Холуем себя чувствуешь. Извольте, велено передать… Я сказал завгару: баста, Егорыч, больше не повезу.
(У Егорыча оказалась короткая память: он этого разговора не помнил. И вообще, сказал он, откуда ему знать, что там посылает начальство с машинами в город. У него своих забот по горло: запчасти, смотровая яма, ужасный объезд на шестнадцатом километре — вторая рессора летит! — авторемзавод, который возвращает машины в еще худшем состоянии, нежели принимает их. Он говорил энергично и даже грубо, что, по-видимому, должно было означать его совершенную искренность, но — слишком энергично.)
Меня заинтересовало, каким образом можно транспортировать на молоковозе черешню и персики.
— Да вот, — кивнул Ткачук на продавленное моим телом сиденье. — Поставил и вези. А свалится, и черт с ним, думаю. Даже специально тормозил резко. Не свалился, зараза!
Все это хорошо, но не согласился бы он написать обо всем этом несколько слов? Ткачук опять ощерил желтые зубы.
— Я не очень пишу… С ошибками, — В ответ на что я горячо заверил его, что у нас полредакции пишет с ошибками — машинистки исправляют. И подчеркнул, что форма может быть произвольной. Это всегда успокаивает русского человека, у которого — с петровских, видать, времен — выработалось недоверчиво-настороженное отношение ко всякого рода казенным бумажкам.