К моему изумлению, Василь Васильич не подписал фельетон. Я взял рукопись и явился к нему за разъяснением. Едва приметным движением глаз редактор пригласил садиться, а сам замер — сфинкс, молчаливо задающий загадки. Ах, как нелегко было отгадывать их! Но я старался. Я пытал его, в чем дело? Неправильно расставлены акценты? Перемудрствовал? Неубедительна фактура? В таком случае, карман у меня набит документами: копии записок, показания шоферов, справка из столовой, что в тот или иной день в меню не было ни персиков, ни даже персикового компота, а списано на общепит.
Василь Васильич молчал. Я ждал. Только бы он не сказал «нет», потому что, когда он говорил «нет», то уже ничто не могло изменить его решения.
«Нет» Василь Васильич не сказал. Вместо этого он осведомился, когда будет готов материал о формализме в соревновании. Это было хуже, чем «нет». Иван Петрович Свечкин явился перед моим внутренним взором. Он стоял бочком и подозрительно смотрел на меня, а у меня было премерзкое ощущение, что я предал его.
10
Влюбиться! Да-да, влюбиться должен мой Дон Жуан, причем отчаянно и безнадежно, и пропади пропадом все эксперименты! В полуоблетевшей ветке акации (севильской, разумеется) пусть видятся ему очертания ее носа. Профиль примятой подушки напоминает о гибкости ее стана, когда она, опершись о стенку, стягивает носком сапога другой сапог. Ветер треплет белье на веревке (тоже севильской), и в какое-то мгновение меж белых простыней мелькает линия ее тонких губ и вскинутого подбородка. А на облака лучше вообще не смотреть — такое рисуют они, искажая и вытягивая! Наваждение какое-то… И самое главное, что вопрос, который еще недавно казался, ему краеугольным камнем мироздания, вдруг очевидно обнаружил всю свою бессмысленность. Завиток табачного дыма, напомнивший в какой-то миг округлость ее живого уха, что проглядывает сквозь безукоризненно уложенные, обесцвеченные злым реактивом мертвые волосы, — завиток этот занимал его воображение куда сильнее, нежели любое «быть или не быть» со всеми его бесконечными вариантами.
Конечно, лучшую книгу о любви написал аббат Прево. Иванцов-Ванько находит ее скучной и походя бросает о ней фразу, которая, чем больше я размышляю о ней, тем кажется мне глубже. «Так ведь кавалер де Грие любил ее», — сказал, как отмахнулся, Иванцов-Ванько, и если попробовать передать на бумаге интонацию его слов, то следует добавить: «Чего же еще?»
Мне вспомнился этот давний разговор в заведении Аристарха Ивановича, где мы ели шашлык по-карски и пили: я — лимонад, Иванцов-Ванько — коньяк. Это мы обмывали с ним только что вышедший рассказ о доценте, который вытурил на улицу товарища детства, имевшего привычку прожигать дыры в шторах.
Прежде Аристарх Иванович заведовал «Ветерком». Общепитовская точка эта славилась тем, что, когда бы вы ни заглянули сюда, вам нальют кружку пива. Какие типы попадались тут! Я встречал здесь бывшего физика, который пил, потому что он бывший, и будущего адвоката, который пил, потому что, бросив институт двадцать лет назад, навсегда остался будущим. Я давно его не видел — наверное, загнулся от цирроза печени. Жаль. У него был живой ум и доброе сердце, хотя за последнее я не ручаюсь, ибо порой мы склонны принимать за доброту всего лишь безволие. Я говорю «жаль», и я имею на это право, потому что я ведь тоже принадлежу к этой армии «будущих», которым не суждено стать «настоящими». Давно пора создать союз неудачников, этакую лигу с международным статусом, какой имеет, например, Всемирная ассоциация слепых. И пусть будут у нас свои клубы, и свои журналы и даже небольшой НИИ, который изыскивал бы все новые и новые доказательства необходимости жить — и жить достойно, даже если тебе крупно не пофартило. А? Это ли вам не тема диссертации? Я берусь ее с триумфом защитить в этом НИИ горемык, став, наконец, к величайшему удовольствию моей тещи, кандидатом не знаю уж каких наук.
Завсегдатаем заведения был маленький человечек, который иногда являлся сюда почему-то в синем халате. Лет ему было за шестьдесят. Раздувая ноздри, гневно обличал он неблагодарных дочерей — король Лир, ни больше ни меньше.
Это не мое сравнение. Оно принадлежит тогдашнему хозяину «Ветерка» Аристарху Ивановичу. Засунув руки в карманы белоснежного халата, медленно перекатываясь с пяток на носки, худой и в меру ироничный, проницательным взглядом обводил он свое не слишком аристократичное заведение. От него-то я и услышал слово «Лир», процеженное сквозь зубы в сторону разбушевавшегося старика.