Так-то вот! Главнокомандующий пива и бутербродов с обезглавленными кильками почитывал Шекспира, и не его одного. Это нетрудно было понять по некоторым замечаниям, которые Аристарх Иванович отпускал в моем присутствии тоном конфиденциальным — он явно благоволил ко мне. За что? Но с равным успехом я могу задать тот же вопрос себе, ибо всегда испытывал к этому торговцу с изможденным лицом необъяснимую симпатию. Встав на рельсы трезвости, строжайшая параллельность которых может свести с ума, я надолго потерял Аристарха Ивановича из виду и был несказанно рад, когда обнаружил его в шашлычной «Шампур», о которой уже ходили по городу легенды.
Я подошел и поздравил его с повышением. Заложив руки за спину, он скощенными умными глазами некоторое время глядел на меня снизу, и только кончик белого языка, точно проворная змейка, на секунду высунулся из тонких губ.
— Вы не узнаете меня? — Уж не обидеться ли собрался я на его короткую память?
Он медленно перекатился с пяток на носки. На нем был темно-синий, в полосочку, костюм, явно великоватый ему.
— Почему же? Я всех узнаю.
— Или, может, — сообразил я, досадуя на вечную свою торопливость, — это не следует расценивать как повышение?
Аристарх Иванович тонко улыбнулся.
— Повышение… — повторил он тоном, в котором не знаю уж чего было больше — лукавой многозначительности или мудрой печали повидавшего свет человека. — Смотря что принимать за точку отсчета.
Видите? Он был, конечно, позером, но тайная боль, которую он носил в себе, казалась мне неподдельной. Я вдруг понял, почему он так тощ. Дело не в язве, о которой он, не помню уж к чему (наверное, я порывался угостить его), упомянул еще в достославные времена «Ветерка». Не в язве, нет. Просто он поедом ел себя — Аристарх Иванович (фамилии его я не знаю), заведующий процветающей шашлычной «Шампур», гордости светопольского общепита. От него исходили флюиды духовности — они-то, незримые, и заряжали прокуренный, с низкими потолками зал «Шампура» тем озоном непокоя и нервозности, который придавал этому шалману такое очарование. А посетители сваливали все на шашлыки по-карски. Их, по крайней мере, можно было потрогать и даже пожевать. От них веяло дымком.
Мне не дано проникнуть в тайну этого человека. Поэтому я стал науськивать на него Иванцова-Ванько. Это был его типаж. Бывший инспектор вневедомственной охраны, рюмку за рюмкой опрокидывающий в себя коньяк, мог в свои светлые минуты божественно прозреть в скромном заведующем «Шампура» героя трагического. Пусть он влюбится, импровизировал я, а Иванцов-Ванько, как и положено профессионалу, слушал распоясавшегося дилетанта с миной почтительной благодарности. Но удержать ее становилось все труднее: коньячные волны раскачивали лодку. Он заказал еще сто граммов.
— Надерешься, — сказал я. В последнее время бывший инспектор стал проявлять себя и с этой стороны.
Сосредоточенно свел он брови, демонстрируя тем самым свою сугубую трезвость. И даже длинно посмотрел на ничего не подозревающего Аристарха Ивановича, как бы примеряя его в будущие герои.
— Такой не влюбится, — проговорил он, и я вдруг понял, что он трезв, как я, и даже трезвее. Его длинное и губастое темное лицо слегка кривилось. Вот странно: я не помню, чтобы видел его безудержно радостным или очень уж печальным; все чувства на нем выражались осторожно и с долей меланхолии. Даже в самые счастливые минуты своей жизни (первая публикация, первая книжка, рождение дочери) он не до конца верил в свою звезду и все ждал, что вот-вот на нее набегут тучки. В конце концов ветер нагонял их, и ему, подозреваю я, сразу же становилось легче.
Таковы и герои его. Тихой сапой, незаметные и трусоватые, отвоевывают место под солнцем, творят гадости, а после каются.
Знаете, чем покупает он свой успех? Или, лучше сказать, чем оплачивает его? А тем, что публично заголяет зад.
Руссо, между прочим, делал то же самое. Но в отличие от Иванцова-Ванько не столько страсть к истине руководила Руссо, когда он кричал на весь мир о своих извращенных склонностях, до которых никому нет дела, сколько тщеславие и гордыня. «Какой умный, какой искренний, какой добрый и честный человек!» — восхищаемся мы, ибо при всей своей откровенности Руссо не сказал о себе ничего такого, что поколебало бы наше уважение к нему. Не признался, например, в искушении предать человека — пусть малознакомого, пусть сторожа, старого хрыча, страдающего геморроем. А вот Иванцов-Ванько сделал это. И неважно, что спрятался он при этом под маской персонажа. Лично для меня его бесстрашие проявляется в тоне, где напрасно искали бы вы дежурное осуждение или невольную брезгливость. Тут есть понимание. Тут есть сострадание. И — тоска. Тоска по человеку, который загублен в лице делающего ночной обход инспектора вневедомственной охраны.