А вот Алахватов — рисковый дядя. Окна и двери в его кабинете распахнуты настежь, но, не удовлетворяясь этим, он включает еще дюжину вентиляторов. Ураганный сквозняк с воем носится по этому Бермудскому треугольнику, но даже он не в состоянии заглушить коронной фразы заместителя редактора: «Читатель не поймет этого!» — «Почему не поймет?» — «Потому что не поймет». — «Но почему, Ефим Сергеевич?» — «Потому что не поймет. — Вырванная из рук рукопись возносится к потолку и бьется о него, как плененная чайка. — Вот я же не понял. Я шесть раз прочел и ничего не понял».
Он не лжет. Он действительно способен прочитать что бы то ни было и шесть и шестьдесят раз. Однажды он выучил наизусть рассказ «Муму» и даже теперь, спустя тридцать лет, может продекламировать его без запинки.
Словом, он не понимал, а раз не понимал, то и не подписывал. Что было делать тут? Разве что приволочь том энциклопедии со статьей «Питекантроп», что я и сделал однажды.
— Вот, Ефим Сергеевич. По поводу нашего с вами спора.
— Какого спора? — Он с чистосердечным недоумением развел руками, и страницы зашелестели, гонимые шквалом.
— Нашего с вами. Вы говорили, что читатель не понимает.
— Но при чем тут питекантроп? Мы никогда не говорили о питекантропе.
— Вы почитайте, — мягко попросил я.
Он посопел, подозрительно глянул на меня снизу, высморкался в вафельное полотенце и с недовольно оттопыренной губой углубился в чтение.
— Ну и что? — буркнул он, закончив, и уже готов был по привычке начать все сызнова и прочитать, не отрываясь, весь том, но я остановил его.
— Вы обратили внимание, что питекантроп жил полмиллиона лет назад?
— Ну и что?
— Гляньте в окно, Ефим Сергеевич, — смиренно посоветовал я. — Эпоха раннего плейстоцена минула. На дворе — век космических кораблей и сердечно-сосудистых заболеваний.
Алахватов повернулся к окну. По синему небу неслись белые спутники. Гудели радары. Из этого явствовало, что не след нам ориентироваться на питекантропа. Читатель все понимает и иногда даже больше, чем мы этого хотим.
— Вот это и плохо! — выпалил Алахватов, и его лицо, обветренное и задубленное, как лик пирата, трижды обогнувшего под парусом земной шар, выражало непреклонность.
Наши бурные дискуссии неизменно заканчивались моим поражением. Я ловил трепещущую под потолком рукопись, свертывал ее трубочкой и решительно отправлялся в кабинет шефа на предмет апелляции.
В те дни, когда шеф не бюллетенил, он, точно сфинкс, неподвижно восседал за полированным столом без единой бумажки и ел грушу. «Василь Васильич! — взмаливался я. — Прошу или снять этот материал, или восстановить мой текст. Правку вашего заместителя считаю разбойничьей».
Не выпуская из рук янтарную, с влажным надкусом грушу, Василь Васильич лениво перелистывал рукопись, потом брал пухлой рукой карандаш и, уже не читая, восстанавливал почти все, что вымарал радеющий за читателя Алахватов. Попутно он заменял или вычеркивал некоторые слова, после чего фраза, проигрывая, может быть, в благозвучии, к которому я, всегда питал тайную слабость, становилась ясной и упругой. При этом обычно не произносилось ни звука.
Выудить из редактора несколько слов подряд было предприятием трудности чрезвычайной. Даже когда с поличным попался жулик Пурашичев, шантажировавший с помощью редакционного удостоверения директора мебельного магазина, Василь Васильич не устроил ему разноса. Одной-единственной фразой ограничился он. Взял чистый лист бумаги, наискосок черкнул в верхнем углу «В приказ» и ладошкой подвинул листок Пурашичеву, сказав: «А здесь напишите заявление об уходе». И вновь принялся за свою грушу.