Свечкин, недоверчиво слушал. Теперь уже недоверчиво. Впервые он лицом к лицу столкнулся с беспардонностью (я думаю, в его восприятии именно так выглядела эта нелепая прихоть природы), которой ему нечего было противопоставить. И не то что тревога появилась в его светлых и ясных, с буравчиками зрачков глазах, а некое усилие, которого, как он ни наращивал его, все недоставало, чтобы опрокинуть мои похоронные дроги. А из меня как из рога изобилия сыпались все новые доводы, призванные доказать не только бренность, но и бессмысленность нашей земной юдоли.
— Коровку мелешь? — кивал я на розово-белый фарш, что медленно лез из поблескивающей никелем электрической мясорубки. Он смотрел на меня, не понимай, но уже в тревоге, уже предчувствуя, о чем польется наша беседа. И я не обманывал его ожиданий. Едва он выключал мясорубку (а он старался не выключать ее подольше), как в наступившей (кладбищенской!) тишине я принимался подробно растолковывать ему, что когда-то это было живой коровой, которая ходила, дышала, ела, пила, чувствовала, и вот что осталось от нее. А человек, между прочим… Но тут он опять включал мясорубку и во второй раз прогонял фарш. Бесполезная отсрочка! Я закуривал и спокойно ждал, выпуская в форточку струю дыма. Затем продолжал как ни в чем не бывало — о человеке, который, между прочим, состоит из тех же белковых соединений, что и эта несчастная корова. Где она сейчас? Ведь у нее были какие-то привычки, она знала своего хозяина, что-то чувствовала… Где все это? Нету. Остались лишь белковые соединения, которые, не думают и не чувствуют, так что можно со спокойной совестью класть их на раскаленную сковородку.
Свечкин клал. Клал и спохватывался, что, кажется, забыл посолить фарш. Или посолил? Его беспокойный взгляд на секунду вопрошающе задерживался на мне. С ухмылочкой пожимал я плечами. Неужто для него все еще имеет значение, что ела эта корова в первый четверг мая месяца позапрошлого года!
Молчание: Свечкину нечего было ответить мне. Я торжествовал. Или, может быть, здесь уместнее другой глагол: злорадствовал? Во всяком случае, мне доставляло удовольствие видеть неуверенного в себе Свечкина, Свечкина, теряющего вдруг почву под ногами. Он стал сторониться меня, но я со сдерживаемым азартом умелого и расчетливого охотника преследовал свою дичь.
Иногда во время этих сеансов, как я деликатно окрестил постепенное, но настойчивое разрушение свечкинской уверенности, а стало быть, и самого Свечкина, потому что Свечкин — это прежде всего безграничная уверенность в своих силах, — иногда во время сеансов присутствовала Эльвира. С любопытством следила она за экспериментом, который я проводил, подобно своему Дон Жуану, но в отличие от него не над собой, а над своим ближним. С любопытством, однако без малейшего страха, словно все, что я говорил, ее не касалось. Она, видите ли, бессмертна! Но ведь и сам я нисколько не пугался картин, которые со смаком и подробностями малевало день за днем мое расхулиганившееся воображение. Выходило, что умереть должен один Свечкин, а все мы будем жить и здравствовать.
Человечество накопило грандиозный опыт по борьбе со страхом смерти, и теперь к услугам любого из нас целая аптека противоядий, самое простое из которых — махнуть рукой на то, что будет там через полсотни лет, и спокойно заниматься своими пряжками. Свечкин, интуитивно выбирающий, как все великие люди, самый простой и надежный путь, так и хотел было сделать, но я-то на что? Я не давал ему забыться. Я высовывался из дверей, ловил его на кухне, подходил на улице, звонил по телефону, врасплох заставал в ванной и все твердил, твердил, твердил на разные лады: «Memento mori».
Незадолго до отпуска, который заместитель редактора чудесно провел у черта на куличках, дважды подходил он ко мне и тихо (Алахватов — и тихо!) заговаривал о марках «Фауна Мальты», которые презентовал ему Свечкин. Он жаловался, что Петр Иванович и слышать не хочет о деньгах, поэтому он, Алахватов, должен отдариться, но чем? Я живу под одной крышей со Свечкиным, и мне наверняка известно его хобби. Свечкин — и хобби! Это еще более нелепо, чем Алахватов — и тихо… И тем не менее хобби у Свечкина обнаружилось, о чем я незамедлительно поведал вернувшемуся из Заполярья заместителю редактора. В тот день — первый свой рабочий день — он приволок в редакцию бутылек маринованных моховиков. Что то были за грибы! За три минуты с восторгом умял их коллектив, после чего Алахватов робко осведомился у меня, как относится к грибам Петр Иванович. «Фауна Мальты» не давала ему покоя. Не удастся ли, надеялся он, компенсировать ее флорой Севера?
— Отрицательно, — сказал я, не задумываясь. — Свечкин терпеть не может грибов. Но зато знаете, что коллекционирует он?