— Да-да? — оживился Алахватов.
Я набрал полную грудь воздуха.
— Черепа. — И принялся со знанием дела рассуждать на данную тему. Прежде всего я заметил, что не нахожу ничего экзотического в этом хобби. Если разобраться, странности в нем ничуть не больше, чем в коллекционировании спичечных коробков, трубок или бутылочек емкостью до 0,05 литра. С точки зрения академической черепособирание даже полезней других хобби, ибо бесконечно расширяет наши антропологические познания. Свечкин определяет по черепу не только расу, рост или возраст человека, но и его склонности. Например, играл ли он в шахматы.
С минуту Алахватов размышлял с выпученными глазами, затем решительно встряхнул головой.
— Чепуха! Совершенная чепуха! И потом, где он достает черепа? — Он спросил это с подозрением.
Я пожал плечами.
— По-видимому, не в киосках «Союзпечати». Но ведь и «Фауна Мальты», насколько мне известно, не продается там.
То был удар ниже пояса. Алахватов принял его с достоинством. Не прошло и недели, как он преподнес Свечкину в качестве предпраздничного сувенира отменный, безглазый и безносый, но зато с тремя коренными зубами череп. Я думаю, его раздобыли алахватовские боровички, которых папа проинформировал о возникших трудностях.
Поначалу заместитель редактора хотел было передать гостинец через меня, но я уклонился. Сказал, что вряд ли буду сегодня дома, а вот герой моего давнишнего очерка обещал посетить редакцию. После чего позвонил Свечкину на фабрику и сообщил, что его желает видеть Ефим Сергеевич. Как известно, будущий генеральный директор объединения «Юг» никогда и никуда не торопился, но тем не менее в ту же секунду он был у меня. Я благоухал предупредительностью. Лично проводил его в клокочущий ветрами кабинет Алахватова, поклонился и оставил их одних.
Через пять минут Свечкин медленно вышел. Румянца не было на его лице. Обеими руками бережно нес он перед собой сверток, который не смел не принять, поскольку был вежливым человеком. Как мог он обидеть заместителя редактора областной газеты! Или — что еще хуже! — поставить его в неловкое положение. Ни генеральные директора, ни кандидаты на этот пост не поступают так. Осмотрительность — вот высшая добродетель истинного администратора, и, наверное, это правильно. Представляете, что натворил бы кормчий, потеряй он вдруг чувство опасности!
Я приблизился.
— Что это, Петя? — ласково осведомился я, а затем долго выяснял, пил ли, по его мнению, обладатель черепа сырое молоко или, блюдя принцип «береженого бог бережет», предпочитал кипяченое?
Свечкин слушал, не подымая глаз. Кровь отхлынула от его лица, он был бледен, как его супруга. И вдруг сделал неуловимое движение. Я и опомниться не успел, как завернутый в газету череп очутился у меня за пазухой. Вернее, между вылинявшей рубашкой и моим кургузым пиджачком, который и без того едва налезал на меня. Однако столько ярости было в этом импульсивном движении, что моей груди пришлось потесниться. А Свечкин, так и не вымолвив ни слова, повернулся и зашагал прочь.
Я мог бы догнать его двумя прыжками и убить щелчком в лоб, но, как известно, физическая агрессивность несвойственна людям моей комплекции. К тому же, сказать по совести, я малость опешил. Не ожидал я от будущего генерального директора столь лобовых действий. Ну что ж, прекрасно! Если уж Свечкин, Петр Свечкин начинает терять контроль над собой, то, стало быть, я на правильном пути.
Раскочегарив фантазию, беглыми штрихами набрасывал я силуэт дома, что светлеет, один, посреди бескрайнего мрака. Две двери в нем — вход и выход. В одну, толпясь, с криком и писком, слезами протискиваются люди, пока наконец не оказываются внутри. Зачем? А затем, чтобы есть, спать, потеть, мастерить что-то, совокупляться, толкать друг друга, напяливать на себя какие-то тряпки и спешить, спешить, не замечая, что мощный поток и без того несет их к выходу. И пусть хоть как упираются они руками и ногами, рано или поздно их все равно вышвырнет вон, в тот самый мрак, откуда они с надеждами и потугами явились когда-то. Вышвырнет поодиночке — это главное.
Волшебный домик, однако, не произвел на Свечкина особого впечатления. Черепа и коровка, которую мелют, действовали на него куда сильнее. Ну что ж! Угождая его предметному мышлению, я без устали третировал его предстоящим тлением. Во мне не было жалости — только досада и раздражение против беспечного победителя, только угрюмая решимость… Решимость на что? Не знаю. Я лежал без сна в своей келье, глазел в потолок (книги не шли на ум, и это было скверным симптомом) и физически ощущал за двумя толстыми стенами от себя теплого и боящегося смерти Свечкина. Меня мучило, что теплого, что Эльвира, коснувшись во сне его голой груди, бессознательно ощутит жар его упитанного тела, и успокаивало, что боящегося. Пусть, пусть боится!