12
О состоянии Свечкина в то время красноречиво говорит тот факт, что он довольно спокойно воспринял публикацию чеботарского фельетона. А ведь он был примерным сыном, и он хорошо понимал, какой нервотрепкой грозит его больному отцу эта вдруг получившая продолжение история. Кроме того, для него не могло не быть прискорбным то обстоятельство, что человек, некогда восславивший его, теперь публично отстегал самого Лапшина, горячего и авторитетного сторонника слияния фабрик. Лишь буравчики глаз на секунду вонзились в меня.
Когда Василь Васильич наложил вето на фельетон и я, оправдываясь перед Иваном Петровичем, бормотал что-то об актуальности других тем, въедливый старик вдруг осведомился скрипучим голосом, зачем я рассказал обо всем Петру. Осведомился с упреком и неудовольствием, больше того — с подозрением. Я растерялся. Но ведь Петр, залепетал я, его сын, он прекрасно относится к отцу, и если Иван Петрович думает… Если ему пришло в голову… Я усмехнулся и развел руками. Ныне же, окидывая ретроспективным взглядом мои нечастые встречи со Свечкиным-старшим, ясно вижу настороженность, с какой отец относился к сыну. Он не доверял ему — сейчас это для меня очевидно. Иначе почему бы ему еще в тот наш первый, «арбузный» приезд не заговорить о деле? Почему не передать через сына, регулярно навещающего отчий дом, копии записок и заявление? Теперь-то я понимаю почему, но тогда был ошарашен. Колюче поглядывал он на меня сбоку, из-под седых бровей, я же, растерянный, ждал каких-то уличающих слов. Неужели и мне он не верит? Кажется, да. А собственно, почему он должен верить мне, коль скоро я являюсь не просто соседом, а апологетом его сына? Необязательно к чеботарской истории должны были относиться эти уличающие слова — то был лишь частный случай, — а вообще ко мне, к той огромной возрастной группе, которую принято обозначать словом «поколение». Вздор! Может ли быть что-либо высокопарнее и глупее, нежели самовольно присвоенное полпредство? Для этого есть куда более достойные представители. Мы печатаем их портреты на первой полосе, мы сочиняем о них очерки, мы, наконец, берем у них интервью — тридцатисемилетних ректоров университетов. Бездомный же шалопут представляет лишь самого себя и никого больше.
Горячо заверил я, что в крайнем случае редакция проинформирует о фактах, которыми располагает, соответствующие органы, так что меры все равно будут приняты; про себя же решил еще раз потолковать с Василь Васильичем.
Увы, Василь Васильич болел, вернее, поправлялся после своего санатория. Командовал Алахватов. Он привез из-под Сыктывкара северные ветры и шторма, а также южный загар, которым, не знаю уж как, обзавелся в ноябрьском Заполярье. В отличие от Василь Васильича отпуск пошел ему на пользу. Ему вообще все шло на пользу.
По редакционным коридорам разгуливали норд-осты, распахивая двери и неся руководящие указания и. о. редактора. Телефоном он не пользовался, во всяком случае, внутренним. Что телефон! Он кричал: «Карманов!» — в не только вся наша редакция, но и соседний «Светопольский комсомолец» вздрагивали от этого мощного рыка. Я подымался и шел. И заставал там Ивана Петровича Свечкина. Однажды, по крайней мере, это случилось. Но и одного раза было достаточно, чтобы убедиться в мужестве старого кладовщика.
За двенадцать лет редакционной службы я перевидал немало посетителей, которые выходили из алахватовского кабинета в состоянии легкой прострации. Иногда даже не выходили, а выплывали, медленно кружась в воздухе, невесомые и блаженные. Шок. Это был шок, и я не очень-то осуждаю их за слабонервность.
Иван Петрович ни выходить, ни выплывать не собирался. Он хотел получить вразумительный ответ на один-единственный вопрос: «Почему молчит газета?» Это же приспичило немедленно знать и Алахватову.
— Есть некоторые соображения, — юлил я, но вся моя дипломатия вдрызг разбивалась о северную неприступность по-южному загоревшего и. о. редактора.
— Какие соображения? Вы проверяли факты?
— Да. Но…
— Подтвердились? Факты подтвердились?
Я запросил пощады. Я сказал, что обстоятельства, о которых идет речь, носят внутриредакционный характер, поэтому… Алахватов понял. Решительно повернулся он к старику, сидящему в прорезиненном плаще на краешке стула.