Эльвира не улыбнулась. Серьезно посмотрела на меня сверху, потом спросила своим слабым голосом:
— Сколько ему лет?
Я сморозил что-то насчет девочек, за которыми уже приударяет мой отпрыск, но это не развеяло скорбных теней у ее губ. Еще бы! Бок о бок с нею жил отец, лучше которого где сыщешь? И она, уподобляя меня этому эталонному папе, полагала, что я, бедненький, тайно терзаюсь своей обделенностью.
Терзаюсь ли я? Как на духу: не знаю… Моя теща, дважды бывшая, вряд ли располагает столь уж изощренным душевным аппаратом, однако видели бы вы, какая нежность и какое благоговение светились на ее лице, когда она, уверенная, что никто не видит ее, смотрела на спящего внука, сына моего. Я замер пораженный. Ни звука не издал я, но она непостижимым образом почуяла мое присутствие, вздрогнула и повернулась. В то же мгновение лик богоматери (или богобабушки — скажем так) преобразился в жующую, люто ненавидящую меня харю этажного администратора. Я попятился. Но то чудесно просветленное лицо, которое я ненароком подглядел над кроваткой сына, крепко запало мне в память. Есть, есть страна, вход в которую мне заказан, и если я испытываю обделенность, то именно этого рода.
Так или иначе, мои гуманные соседи сочли себя вправе пожалеть меня. Когда Седьмого ноября я надевал в прихожей плащ, чтобы идти неведомо куда, потому что, судя по всему, с минуты на минуту должны были нагрянуть гости и уж меня, знал я, наверняка постараются втянуть в праздничную круговерть, корректный Свечкин осведомился, скоро ли я вернусь. Он надеется, что я… Я поднял палец, и он тревожно смолк.
— Мэмэнто мори, — изрек я, а так как это мудрое изречение он слышал от меня едва ли не ежедневно, я не стал переводить его и горделиво удалился.
На улице шел дождь. Я купил две пачки плавленого сыра и, стоя лицом к родной газете, которую накануне насквозь проштудировал в качестве дежурного по номеру (в этом плане я был сущим кладом для редакции, ибо добровольно взваливал на себя все праздничные дежурства), потихоньку от прохожих затолкал в себя обе пачки. Сытый, неспешно отправился затем в кинотеатр смотреть художественный фильм.
Дома, когда я вернулся, стоял музыкальный тарарам. Я не стал переобуваться в прихожей, а, захватив тапочки, прямо в плаще прошлепал незамеченным в комнату.
Однако это мне только показалось, что незамеченным. Едва я воссел посреди комнаты, чтобы скинуть мокрые ботинки, как дверь без стука отворилась (без стука! А если б я стягивал портки?), и на пороге появилось чудное создание в кремовой блузке без рукавов и белой с бесчисленными складками широченной юбке. Я сидел, в три погибели согнувшись над шнурками, и молча смотрел на нее воздетыми очами. Мягко прикрыла она за собой дверь. Полдня, которые она провела у зеркала, пока Свечкин готовил пирог с капустой, не прошли впустую: такой я еще не видел свою соседку.
— Куда вы сбежали? — Голыми руками она придерживала за спиной дверь, словно вслед за ней кто-то еще хотел украдкой проникнуть в комнату. — Мы ждем вас.
В ответ я буркнул что-то. Кажется, сослался на шнурки, распутыванию которых собирался посвятить вечер.
И тут она соврала, что у нее день рождения. Не моргнув глазом она попросту перенесла его с первого апреля (я расхохотался: «Первого апреля? Бог шельму метит!» — за что она, повернув на подушке голову, укусила меня за мочку уха) на седьмое ноября. Слышу ли я? День рождения!
Слышу. Но у меня нет подарка.
Знаете, что ответила она?
— Найдете.
Да-да! «Найдете…» И что толку, что моего языка побаивалась вся редакция, если я не мог достойно ответить этой нахалке!
Вдруг она отделилась от двери. Шагнула, и я близко увидел ее накрашенные ресницы. Подняла руку и медленно провела теплыми пальцами по моей щеке. Здание бывшего дворянского собрания приподнялось, отделилось от фундамента и поплыло неведомо куда. Мы немного наклонились (мы — это я, комната и Эльвира), но потом выпрямились.
— Дождинка, — быстро, со смешком прошептала она.
Через секунду ее и след простыл. Музыка взвыла и снова спала до прежнего уровня, когда она аккуратно закрыла за собой дверь. Я зажмурился. Когда я открыл глаза, праздник кончился, Свечкин укатил в командировку — последнюю командировку перед генеральным директорством, — а я, несмотря на поздний час, торчал в редакции в ожидании сигнального номера с фельетоном о директоре Чеботарского совхоза и его высокопоставленных друзьях, которых он ублажал отборными дарами Алафьевской долины.
Чего я никак не могу понять, так это лукавства перед самим собой. Я ведь прекрасно знал, что вовсе не фельетон удерживает меня в редакции. С фельетоном было все в порядке, и даже архисрочный тассовский материал не вышиб бы его из номера, потому что подобные материалы идут на первую или в крайнем случае вторую полосу, фельетон же был традиционно заверстан на четвертую. Просто-напросто я малодушно оттягивал минуту своего возвращения домой, где нам впервые предстояло коротать ночь вдвоем с женой Свечкина. Вдвоем, потому что трехлетняя Анюта не в счет, ибо начиная с девяти ноль-ноль она дисциплинированно смотрела цветные и прекрасные сны.