Пас! Это ведь самый элементарный пас разума перед величайшей из загадок природы. Пас не первый и пас не последний, а очередной в бесконечном, как само мироздание, ряду.
Поражает неизбежность, с какой самые сильные умы произносили это капитулянтское слово. Лев Толстой, который ничему не верил на слово и всю свою жизнь только и занимался тем, что варварски разрушал общепринятые истины, в главном поверил. Если столько людей, рассудил он, не видят бессмысленности жизни, то ее и нет. Но он упустил из виду, что все эти люди вокруг не Львы Толстые, и не видят они не только этого, но и многого другого. Это простодушие и эта наивность, этот биологический демократизм — самое впечатляющее в «Исповеди». В других сочинениях он притворяется простодушным и наивным — разбивая ли Шекспира, глядя ли оперу глазами своего недоумевающего героя (не слушая, а именно глядя. Хитрец!), выдумывая ли незамысловатые историйки для крестьянских ребятишек, а здесь — нет, здесь — взаправду, и эта трогательная доверчивость великана позволила ему провести самого себя за нос. Не только все человечество, что было не так уж сложно, но и самого себя. «Я как все», — говорит он дисциплинированно и поспешно, точно школьник, и эта ли не уничтожительная отместка упрямцу, в гордыне провозгласившему принцип: «Не как все»?
Я хочу сказать, что Лев Толстой, человек беспримерного мужества, смалодушничал. А что, сразу же бежит мысль по привычному уже руслу, его великий современник? Не прямо, не в лоб, но задавал те же вопросы, однако с присущей ему увертливостью уклонился от ответа. «Если убеждение в бессмертии так необходимо для бытия человеческого, то, стало быть, оно и есть нормальное состояние человечества».
Пас, пас, пас… И только один произнес, слегка побледнев, «вист» и триумфально выиграл партию. Я говорю о Петре Ивановиче Свечкине, администраторе.
Володя Емельяненко — вот тот победителем не вышел. Я не считаю его побежденным, я не говорю, что он свалился в пропасть, но и победителем — в полном и строгом смысле слова — его все-таки считать нельзя. «Ты заметил, — спросил он меня совсем недавно, когда эта «Тетрадь» уже наполовину была заполнена, — как скорбны лица современных детей? Это не случайно. Они предчувствуют…» Победители не говорят так.
Автобус с предками, привидившийся однажды Володе Емельяненко, был, по существу, ответом на вопрос, но ответом неполным и устаревшим. Неполным потому, что, помимо отцов и матерей, дедов и бабок, на свете жила еще маленькая старушка тетя Матрена. Она жила одна, и она души не чаяла в своем внучатом племяннике Володе. Одна? Но тогда ей не место в автобусе, ибо пускают в него только тех, кто ведет за собой другого, следующего. Бездетная тетя Матрена никого не вела. Так, стало быть, необязательным было ее гостевание на земле? Стало быть, исчезла бесследно, и даже в квартирку, где она прожила полвека, через сорок дней с гамом и смехом въехали другие. «Сервант втащили», — тихо проговорил Володя.
И все-таки не бесследно! Мальчишкой водила тетя Матрена Володю в Воронцовскую рощу, где сейчас светопольское море, и говорили, говорили, взахлеб говорили о Пушкине и войне (только что кончившейся; в Воронцовке рвались на гранатах излишние любознательные сорванцы), о слепой лошади и собаках, посланных человеку в утешение, о безграничной жестокости и безграничном милосердии. Это осталось в Володе. И это в числе прочего сделало его тем, чем он стал. А он, в частности, стал отцом. Тут уж как не узреть прямого влияния тети Матрены на Емельяненко-младшего? Это просто. Однако при желании можно распространить это влияние… ну хотя бы на Свечкина. Ведь не будь тети Матрены с ее воронцовскими беседами, иным, возможно, вырос бы Володя Емельяненко. Не обуревали б его, возможно, апокалипсические видения, и никогда, стало быть, не натолкнул бы он меня на изуверскую мысль поджаривать Свечкина на костре страха смерти. Вот и выходит, что огонь, в котором пылал администратор, содержал искорку неведомой ему старухи.
О Свечкине и огне Володя, естественно, понятия не имел, но он четко сформулировал для себя, что ни одна жизнь не пропадает втуне. Ни одна! Мы уходим, поколение за поколением, а дух живет, развивается, и еще пятьдесят лет назад можно было б сказать, что он бессмертен. А теперь нет. Теперь «конечность» угрожает не отдельным индивидуумам, что естественно, не целым семьям, в чем еще нет ничего страшного, и даже не нациям, что трагично, но для человечества в целом не опасно, а самому духу. В один прекрасный день может быть уничтожено не только все живущее ныне, но и все жившее прежде, ибо все эти поколения в конечном счете для того только и существовали, чтобы дальше во времени передать зародившийся однажды дух. Человечеству дано было несколько тысячелетий, чтобы вытравить жестокость и зло, а оно не сумело. Рано или поздно оно должно расплатиться за это — именно такой вывод сделал Володя из провозглашенной моим Дон Жуаном космогонической теории равновесия. Кажется, час пробил. Тот самый конец света, о котором столько говорили во все времена, превратился из мистической угрозы в техническую реальность, и в этом принципиальное отличие нашего века от всех предшествующих. Все написано, все сказано, мы дети конца, последние дети, и единственная наша отрада заключается в том, что мы с высоты своего времени можем обозревать разом все человечество — начало, расцвет и грозное завершение — преимущество, не дарованное никому из живших прежде… Я почти дословно цитирую тут Володю Емельяненко, чтобы стало понятно состояние, в котором он, не выдержав, сказал-таки «пас». Правда, произнесено оно было не наяву, а во сне, но сути дела это не меняет, ибо Володя ясно помнит, как обрадовался он и как легко перевел во сне дух. Эта-то радость и была капитулянтством.